Часть первая. Бриллиантовый перстень Суворова.

 

Мне повезло некоторое время работать в отделении ООН в Женеве. Из истории штаб-квартиры этой организации я узнала, что на территории парка «Ариана», где сейчас располагается Дворец Наций, некое семейство Дювалей в середине XIX века построило виллу «Пелуз», куда я каждый день ходила на работу. Меня заинтересовало, кто такие Дювали, и оказалось, что история этого швейцарского семейства самым тесным образом связана с Россией. Конечно, это не могло оставить меня равнодушной, и я стала выяснять, чем Дювали занимались в России. И тут я выяснила удивительную вещь: они были ювелирами — но не просто ювелирами, а поставщиками российского императорского двора.

Казалось бы, Жан Кальвин, с его страстной проповедью аскетизма, должен был нанести сокрушительный удар по ювелирным традициям Женевы. В период его правления драгоценности попали под запрет; даже пуговицы рассматривались как украшения, поэтому в отношении их формы и материала имелись довольно строгие предписания. Вообще, Кальвин регламентировал жизнь женевцев почти во всех ее аспектах. Однако всякий регламент предполагает точность — а где нужна точность, там не обойтись без часов, поэтому часовых дел мастерá были востребованы как никогда раньше: ведь чтобы изготовить даже самые простые часы, нужны навыки работы с металлом. Вот почему Женева по сей день славится не только своими часами, но и ювелирными изделиями.

Прежде чем перейти к рассказу о семействе Дювалей, следует поведать о том, кто проложил им дорогу. Первым в России швейцарскую ювелирную школу прославил Жереми Позье. Его имя пишут по-разному: Иеремия, Иероним и даже Еремей Петрович. Родился он в 1716 году в семье французских протестантов, осевших в Женеве. Семья жила бедно, и в 1729 году отец вместе с тринадцатилетним сыном отправились на поиски счастья в Москву, куда их вызвал дед, Пьер Позье, — придворный хирург Петра II[1].

Как ни трудно сегодня в это поверить, из-за отсутствия денег отец и сын проделали весь долгий путь из Женевы в Москву пешком. Отец вскоре умер, но перед смертью успел пристроить сына в обучение к огранщику камней, французу Бенуа Граверо, у которого тот проучился семь лет. Характер у Граверо был тяжелый, поэтому годы учебы оказались непростыми; зато в итоге юноша не только приобрел навыки работы с камнями, но и закалил характер, что впоследствии весьма пригодилось ему в годы работы при дворе.

Жереми Позье открыл свою мастерскую в Петербурге в начале 1740-х годов. Его знание камней и умение работать с ними привлекали множество заказчиков. А когда ему начал покровительствовать сам Бирон, всесильный фаворит Анны Иоанновны, звезда главного бриллиантового мастера и ювелира двора ярко засияла на небосклоне возрожденной северной столицы. Позье охотно принимал заказы и на украшения, и на ордена, и на повседневные вещицы. Среди его заказчиков были столь знатные вельможи, как Шуваловы, Разумовские и принц Гольштейнский. Позье был не только прекрасным ювелиром, но также ловким царедворцем, умевшим надежно устранять конкурентов и избегать опалы при любых переменах власти в Зимнем дворце. Позже он много работал и для Елизаветы Петровны, отличавшейся любовью к роскоши. В елизаветинскую эпоху модно было украшать драгоценными камнями не только женскую, но и мужскую одежду. Именно тогда Позье создал броши-букеты удивительной красоты, причем некоторые из них дошли до наших дней.

В краткое царствование Петра III Позье успел стать личным ювелиром императора, и ему было пожаловано право доступа в личные покои Его Величества в любое время. Венцом творчества Позье стала корона, которую он изготовил для церемонии коронации Екатерины II в 1762 году.

Правда, не так давно было доказано, что Позье создал эту корону вместе с Георгом-Фридрихом Экартом — известным ювелиром, тоже работавшим при русском дворе[2]; но это не умаляет заслуги Позье. Считается, что эскиз короны создал Экарт, однако все основные ювелирные работы выполнил именно Позье. В рекордно короткие сроки — всего за два месяца — он оправил в серебро и золото семьдесят пять жемчужин и почти пять тысяч бриллиантов. Венчают корону рубиновая шпинель почти в четыреста карат (80 граммов) и бриллиантовый крест. Весит эта корона больше двух килограммов, поэтому надевали ее лишь в самых торжественных случаях. «Большая» императорская корона участвовала в церемониях коронации всех российских императоров — теперь ею можно полюбоваться в Алмазном фонде Московского Кремля.

Слава Позье в зените, работы много — но и риск растет: придворные часто делают заказы в долг — а денег не возвращают. К тому же, у швейцарца немало недоброжелателей: все большую силу набирают конкуренты. Уставшего Позье не оставляет мечта повидать родину. В 1764 году он отправляется в отпуск в Швейцарию — но в Петербург уже не возвращается. Умер Позье в Женеве в 1779 году.

Помимо таланта ювелира, Позье также обладал некоторым литературным дарованием. В мемуарах «Записки придворного брильянтщика Позье о пребывании его в России с 1729 по 1764 годы» содержится немало любопытных сведений о нравах и обычаях нашей страны в середине XVIII века. Вот один из отрывков оттуда: «Наряды дам очень богаты, равно как и золотые вещи их; брильянтов придворные дамы надевают изумительное множество. На дамах сравнительно низшего звания бывает брильянтов на 10–12 тысяч руб[лей][3]. Они даже в частной жизни никогда не выезжают не увешанные драгоценными уборами; и я не думаю, чтобы из всех европейских государынь была хоть одна, имевшая более драгоценных уборов, чем русская императрица»[4].

Еще одним швейцарским ювелиром, завоевавшим известность в русской столице и продолжившим дело Позье, был Жан-Пьер Адор. Ювелирному искусству он обучился в Женеве; кроме того, он был отличным мастером по эмали. Прибыв в Петербург, Адор в 1764 году открыл здесь галантерейную фабрику; ее изделия славились отличным качеством и были востребованы даже при императорском дворе. Видимо, он был и неплохим коммерсантом, так как предприятие его просуществовало довольно долго.

На фабрике изготавливали самые разные вещи: ордена, фарфоровые сервизы и церковную утварь, а также многочисленные ювелирные украшения. Впрочем, настоящую славу Адору принесли изделия из эмали. Особенно ему удавались табакерки: здесь ему не было равных. Подтверждением тому служит так называемая «Чесменская» табакерка, подаренная главнокомандующему Алексею Орлову Екатериной II в честь победы над турецким флотом в Чесменской бухте в 1795 году; сегодня эта золотая табакерка хранится в Эрмитаже. На ней изображены Царскосельский парк и Чесменская колонна, а также выгравированы слова императрицы: «…Посылаю Вам табакерку. Вся цена ея состоит в изображении того памятника, который славу Вашу и знаменитыя Отечеству заслуги Ваши свидетельствует»[5].

В Эрмитаже хранится еще одна работа Жан-Пьера Адора — роскошная золотая ваза. Военная тематика ее декора (знамена, ядра, шлемы) свидетельствует о том, что она предназначалась в подарок некоему военачальнику: по мнению историков — тоже фавориту Екатерины II и тоже Орлову, но другому, Григорию.

Теперь пришло время вернуться к тому, с чего начался этот очерк. Дювали, как это часто бывало с французскими протестантами, перебрались в Женеву в начале XVII века из-за религиозных преследований. Один из представителей семейства — золотых и серебряных дел мастер Луи-Давид Дюваль, работавший вместе с братьями в Лондоне, — в 1745 году в первый раз приезжает, что называется, «на разведку» в Россию из Лондона; при этом ему всего восемнадцать лет! В 1753 году он вновь приезжает в Россию и поселяется в Петербурге, где поначалу торгует галантерейным товаром[6]. Окончательно он переезжает в Северную Пальмиру в начале 1760-х, теперь уже в качестве торговца ювелирными изделиями. Довольно долго он тесно сотрудничает со своим соотечественником Жереми Позье, и после отъезда того в Женеву Луи-Давид Дюваль становится крупнейшим ювелиром Петербурга, а также поставщиком двора Его Императорского Величества.

Звание придворного ювелира он получил еще при Петре III, но расцвет творчества Дюваля пришелся на царствование Екатерины II. Ее двор обслуживали главным образом два швейцарских ювелира: Луи-Давид Дюваль и Жан-Пьер Адор, о котором речь уже шла. Кстати, они состояли в родстве, поскольку были женаты на сестрах Дюмон; об их брате Этьене Дюмоне я расскажу несколько позже.

Луи-Давид Дюваль создал множество ювелирных изделий по заказу императрицы и круга приближенных к ней лиц. Одно из значительных произведений того периода — золотой ковчег в виде Синайской горы, на которой установлена фигура Моисея, принимающего скрижали Завета. Этот ковчег Дюваль выполнил по заказу князя Потемкина для Успенского собора Московского Кремля. Из более поздних работ, прославивших имя Дюваля, известен свадебный головной убор для дочери Павла I Александры: этим уникальным венцом восхищался весь Петербург.

Дело Луи-Давида, скончавшегося в 1788 году, продолжили его сыновья, родившиеся в Петербурге. Они создали фирму «Братья Дюваль», которая процветала вплоть до середины XIX века. Возглавил семейное предприятие старший сын Жакоб-Давид. Правда, в России его имя переиначили — и он стал зваться Яков, или, почтительно, Яков Давидович.

 

По восшествии на престол Павла Петровича Жакоб-Давид получил звание штатного придворного ювелира и чин шестого класса, что в табели о рангах было равнозначно званию камергера или армейского полковника. Двое сыновей «Якова Давидовича» были крестниками императрицы Марии Федоровны, особенно благоволившей ювелирному дому «Братья Дюваль».

Павел I тоже не обделял придворного ювелира своим вниманием. В 1799 году Дюваль создал для него корону Великого магистра Ордена святого Иоанна Иерусалимского. Эту корону также называют «мальтийской»; в 1827 году, по указанию Николая I, ее перевезли из петербургского дворца графа Воронцова в московскую Оружейную палату.

 

Надо сказать, что работать при дворе своенравного, а порой и взбалмошного супруга Марии Федоровны было весьма непросто. До нас дошла история о бриллиантовом перстне, которым Павел I пожелал одарить фельдмаршала Суворова в надежде, чтобы тот позабыл годы своей опалы.

Император потребовал немедленно доставить перстень во дворец и не желал слушать никаких отговорок Дюваля о том, что у того нет бриллианта подходящего размера и качества: ничего не помогало. Но неисполнение монаршей воли грозило самыми печальными последствиями, и Дюваль все же доставил перстень. Павел I вручил его Суворову, а тот отвез его в подарок своей дочери Наталье Зубовой[7]. Спустя несколько дней Дюваль явился к Наталье Александровне и признался ей в обмане: дабы не гневить императора, он вставил в перстень первый же камень, попавшийся под руку, и уговорил ее подождать несколько месяцев, пока не прибудет отличный бриллиант из Голландии. Получив заказанный бриллиант, Дюваль вставил его в перстень и вручил дочери Суворова[8]. Казалось бы, чего проще было ни в чем не признаваться: вряд ли Наталье пришло бы в голову проверять перстень, подаренный отцом, которому его, в свою очередь, вручил сам император! Признаваясь в таком обмане, Дюваль рисковал очень многим: ведь Наталья могла рассказать о его визите отцу или мужу, а потом история вполне могла дойти и до Павла. Но даже такой риск не мог заставить Дюваля скрыть невольный обман: честное имя было для него дороже всего.

Александр I, так же как и его жена Елизавета Алексеевна, полагались на мастерство швейцарских ювелиров не меньше, чем предыдущие правители России. Первым заказом нового императора была бриллиантовая корона для коронации Елизаветы Алексеевны в Успенском соборе Московского Кремля. Короны, которые делались для совместной коронации царствовавших супругов, назывались «Малыми»; впервые такая «Малая» корона была изготовлена при Петре I для Екатерины Алексеевны Михайловой, будущей императрицы Екатерины I. Судьба таких «Малых» корон была довольно печальна: обычно после коронации их уничтожали, а камни использовали повторно. Но «Малая» корона Дюваля так понравилась Елизавете Алексеевне, что она решила считать ее «Большой», то есть главной, а Дювалю заказала еще одну «Малую» — для официальных приемов.

Как в истории создания, так и в последующей судьбе «Малой» короны Елизаветы Алексеевны много белых пятен. Некоторые исследователи полагают, что корону эту создал не Жакоб-Давид Дюваль, а Жан-Франсуа Лубье, изготовивший в свое время «Малую» бриллиантовую корону, которую Павел I возложил на голову Марии Федоровны. Однако сотрудница Государственного Эрмитажа Лилия Константиновна Кузнецова, один из авторитетнейших специалистов в области ювелирных изделий Российской империи, в своей книге «Дней Александровых прекрасное начало» пишет о том, что Жан-Франсуа Лубье лишь помогал Дювалю. При этом она приводит документы, согласно которым все необходимое для изготовления короны отпускали именно Дювалю[9].

В последнее время возникла гипотеза о том, что корона, дошедшая до наших дней, была изготовлена в 1856 году придворным ювелиром Леопольдом Карловичем Зефтигеном (1821–1888) для коронации Марии Александровны, супруги Александра II. Согласно этой версии, «Малая» корона работы Дюваля была разобрана в 1838 году (при Николае I), а ее камни пошли на изготовление украшений для его дочери, великой княгини Марии Николаевны. Думаю, читателю уже понятно, что, расследуя прошлое корон Российской империи, можно написать не один исторический детектив.

Несмотря на то, что фирма «Братья Дюваль» процветала, Жакоб-Давид мечтал о возвращении в Женеву. Его отец Луи-Давид Дюваль завещал своим сыновьям непременно вернуться на родину. Возможно, такое желание было вызвано тем, что самому Луи-Давиду осуществить его не удалось: он умер в Петербурге. Жакоб-Давид воплотил свою мечту в жизнь и исполнил волю отца: передав дело братьям в 1803 году, он уехал в Швейцарию. В деревне Картиньи, тогдашнем пригороде Женевы, он приобрел одноименное шато у Пиктé-де-Рошмона, о чем я расскажу подробнее немного позже[10].

 

Часть вторая. Орест Кипренский в Женеве

 

После отъезда Жакоба-Давида Дюваля семейное дело возглавили два брата, оставшиеся в России: Луи-Этьен-Жан-Франсуа и Жан-Франсуа-Андре. Но Луи-Этьен Дюваль недолго оставался в Петербурге. Он рано женился на дочери еще одного петербургского ювелира, Франсуа Сегена, вскоре став отцом многодетного семейства, и в 1814 году все они тоже отправились в Женеву.

Практически сразу после отъезда Жакоба-Давида главой фирмы «Братья Дюваль» стал Жан-Франсуа-Андре, родившийся в Петербурге в 1776 году[11]. В историю ювелирного дома Дювалей он вошел под именем Франсуа, хотя в России его иногда, на немецкий манер, именовали Францем. Это был человек весьма талантливый во многих отношениях, поэтому неудивительно, что и среди его петербургских знакомых преобладали люди незаурядные. Одним из ближайших друзей Франсуа Дюваля был Григорий Иванович Вилламов[12]. О способностях этого человека говорит, например, такой факт: однажды он, на пари, одновременно писал деловое письмо по-русски, говорил с собеседником по-немецки и при этом еще пел арию по-итальянски. Вилламов оставил записки, которые свидетельствуют о том, насколько Франсуа Дюваль был вхож в императорскую семью и высоко ценился там.

 

Также он был тонким ценителем искусства, и его по праву считали одним из лучших знатоков европейской живописи; при этом он и сам был весьма неплохим художником. Франсуа Дюваль собрал прекрасную домашнюю коллекцию произведений искусства, которая считалась одной из лучших в столице: там были полотна Рембрандта, Никола Пуссена, Гвидо Рени, Жан-Батиста Грёза и других выдающихся художников. Однако перлом его коллекции считалась не картина, а скульптурная группа «Фавны», обнаруженная в 1784 году в Риме при раскопках на вилле Адриана. Король Баварии предлагал Дювалю за «Фавнов» огромную по тем временам сумму в четыре тысячи голландских червонцев (почти 14 килограммов в золотом эквиваленте)[13].

В 1816 году Франсуа Дюваль, вслед за старшим братом, тоже вернулся на родину. Перед отъездом из Петербурга он продал значительную часть своей превосходной коллекции живописи. Много лет спустя, в 1845 году, ее частично приобрел единоутробный брат Наполеона III, граф Шарль де Морни. Явно не лишенный деловой хватки, он продал эту коллекцию под именем «галерея Дюваля» на лондонском аукционе за полмиллиона франков[14]. О том, какую сумму заплатил Дювалям граф де Морни, история умалчивает, но судя по тому, сколько шума наделал тот аукцион, она явно была весьма внушительной. Тем не менее, продав значительную часть своей коллекции, Франсуа Дюваль не захотел расстаться с произведениями швейцарских художников; их унаследовал его сын Этьен.

Интересна история возвращения Франсуа Дюваля в Женеву. Его попутчиком оказался русский художник Орест Адамович Кипренский: он ехал на трехлетнюю стажировку в Италию. Путешествие было весьма познавательным для художника, о чем он написал своему другу Алексею Николаевичу Оленину[15]: «Мне с г-м Дювалем было весьма приятно сие путешествие, ибо во многом мы были согласных мнений»[16]. Однако «приятное» путешествие едва не закончилось трагически. Карета, в которой путешествовали Дюваль с Кипренским, опрокинулась, и слугам пришлось идти за подмогой, а оба пассажира провели несколько ночных часов в полном неведении. Вот как описывает это досадное приключение сам Кипренский: «На дороге среди темной ночи [путники] вооружились терпением и храбростью, обнажили сабли, стучали и гремели оными, давая тем чувствовать окрестностям, что вооруженные суть на страже колесницы. Никакой змий, никакое чудовище и ни один волшебник не дерзнули к нам явиться на сражение; един токмо дождь нас дурачил без пощады, лил ливнем. Герои вымокли, прозябли и притом дождались целых три часа, покуда набрали двенадцать человек, кои насилу пришли и насилу! насилу! подняли коляску! Она потерпела; но колесам ничего не сделалось; следовательно, мы немедля отправились далее»[17].

 

Дюваль тогда отделался легким испугом, а Кипренский повредил глаз. В итоге тот вынужден был провести в Женеве почти три месяца, приняв приглашение Жакоба пожить у него в замке Картиньи. Об этом Кипренский тоже пишет Оленину: «В Женеве я был принужден оставаться почти три месяца для излечения глаза, ушибленного под Касселем[18]; там написал портрет славного Дюмона, которого представил ораторствующим, как обыкновенно женевцы привыкли видеть его в Совете; вдали изобразил снежные горы Альп; притом еще несколько портретов фамилии г-на Дюваля написал и нарисовал: все сие было выставлено в Экспозиции в Женеве»[19].

Этьен Дюмон, уроженец Женевы, был известным философом и публицистом; он активно участвовал в политической жизни города, придерживался демократических взглядов и боролся против засилья ортодоксальных консервативных традиций. Когда в 1784 году в городском совете верх взяла аристократическая партия, Дюмон бежал из Женевы и отправился в Петербург, где жили его мать и сёстры. Любопытно, что все три его сестры были замужем за швейцарскими ювелирами: одна была женой уже упомянутого Жан-Пьера Адора, вторая — Франсуа Сегена, а третья — Луи-Давида Дюваля.

О Франсуа Сегене известно не слишком много. Впервые его имя упоминается в перечне ювелиров, работавших в Петербурге начиная с 1776 года. Спустя десять лет он уже числился в списках торговцев ювелирными изделиями и проходил по разряду купцов третьей гильдии. Благосостояние Сегена явно росло довольно быстро, поскольку в 1790 году он вместе со своим семейством поселился на Адмиралтейской набережной, ставшей к тому времени одним из самых престижных столичных районов. Однако в 1795 году Сеген скоропостижно скончался, как тогда говорили, от горячки (или, как писали его швейцарские друзья на родину, «d’une fièvre chaude»). Похоронили Сегена на Волковском кладбище, и среди тех, кто провожал его в последний путь, был Жакоб Дюваль.

Поскольку третья сестра Этьена Дюмона стала женой Луи-Давида Дюваля, то их дом стал для него родным; при этом связи семейства Дювалей оказали молодому человеку значительную помощь. Вскоре Этьен приобрел известность в Петербурге в качестве проповедника. В российской столице он пробыл чуть дольше года и покинул ее в сентябре 1786 года — тоже не по своей воле. Как свидетельствуют современники, причиной его отъезда была проповедь против эгоизма, в которой он позволил себе намеки не только на всесильного фаворита Екатерины князя Потемкина, но и якобы даже на саму императрицу[20].

Тем не менее, даже по возвращении в Женеву Этьен Дюмон продолжал поддерживать с семьей Дювалей теплые отношения: этим и объясняется его встреча с Кипренским именно у них. Небольшой, но немаловажный штрих к биографии Дюмона: в 1803 году он снова оказался в России и позже опубликовал дневник о своем пребывании здесь[21].

Впрочем, вернемся к письмам Кипренского, оказавшегося в Женеве, где его так радушно принял Жакоб-Давид Дюваль. Вот как описывает художник свое пребывание в гостях у бывшего ювелира Ее Императорского Величества: «Господин Дюваль живет прекрасно, дом у него в Женеве славный, притом хороший кабинет картин; дача в девяти верстах от города в Картиньи преславная, я часто любовался на пастве стадами его. Опытность людей научает вести дом наилучшим образом. За быстрой рекою Роны, между гор Салев и Жюра[22], отсюда видна граница Франции. После работы в хорошую погоду я прохаживался по крутому берегу Роны и отдыхал под величайшею липою, которую посадил честный Сюлли»[23].

Интересно, что, как явствует из предыдущего отрывка, пораненный глаз не мешал Кипренскому писать: портреты Жакоба-Давида Дюваля и Этьена Дюмона его работы позже были переданы в дар Публичной библиотеке Женевы; там их можно увидеть и сейчас. Еще несколько работ Кипренского не так давно обнаружила в Женеве искусствовед Евгения Николаевна Петрова: оказались они в доме одного из потомков рода Дювалей[24].

Женевцы оценили работы Кипренского по достоинству. Об этом художник тоже сообщает Оленину: «…все сие было выставлено в Экспозиции в Женеве. Здесь весьма лестно, да и везде приятно заслуживать доброе имя. Мы, Ваше Превосходительство, третьего дня оттуда получили весьма приятное известие; а именно: Канова, Жерард и Ваш покорнейший слуга провозглашены членами Общества любителей искусства в Женеве»[25].

Вплоть недавнего времени искусствоведы не были уверены в точности сообщений Кипренского, известного своей склонностью к некоторому хвастовству, дабы приукрасить действительность. Но не так давно в архивах Публичной библиотеки Женевы был обнаружен подтверждающий документ. В протоколе заседания женевского Общества любителей искусств от 11 марта 1817 года отмечено: «Г-н Кипренский, русский художник, предложен и поименован Почетным членом. <…> Г-н Тёпфер предлагает принять в Почетные члены Общества искусства живущего ныне в Риме художника Академии Кипренского, таланты которого доказывают, что он достоин сей чести. Одобряя указанное предложение, решили представить его Обществу, напоминая оному о тех произведениях, которые он исполнил в Картиньи, у г-на дю Валя, представившего их на нашу последнюю выставку»[26].

Стоит обратить внимание на того, кто представил Кипренского членам общества. Возможно, не все знают прекрасного швейцарского художника Вольфганга-Адама Тёпфера. Влиятельный член Общества любителей искусств, Тёпфер принимал активное участие в культурной жизни Женевы. Однако нам сейчас интересна биография, а не творчество Тёпфера: дело в том, что в 1821 году Франсуа Дюваль женился на его дочери Нинетте.

Собирая материал об истории семьи Дювалей, я познакомилась с некоторыми потомками этого рода, живущими в Женеве до сих пор. Особенно мне помог почти полный тезка своего именитого предка — Жан-Франсуа Дюваль. Я хотела уточнить кое-какие детали, касавшиеся истории тех домов, которые построили или приобрели их предки-ювелиры, в частности вилл «Пелуз», «Бланш» и «Вьё-Буа». Именно благодаря ему я, например, смогла уточнить, что Жакоб Дюваль действительно купил виллу ««Пелуз» в 1853 году[27] по приезде в Женеву и она стала его городской резиденцией. Вернувшись из Петербурга, Жан-Франсуа-Андре приобрел часть территории поместья Морийон. Его земли примыкали к тому району, где сегодня находится здание Международной организации труда[28]. О том, что это поместье вообще существовало, напоминает теперь лишь название троллейбусной остановки. Сегодня на обширной территории, когда-то принадлежавшей ему, находится, в частности, вилла «Бланш» — собственность Российской миссии при ООН. «Бланш» — по-французски «белая», но оказалось, что раньше Дювали называли ее «голубой». Дело в том, что здание виллы было выкрашено в серовато-голубоватый цвет — такой же, в который была выкрашена вилла «Ариана», расположенная на другой стороне улицы. Построил ее и жил в ней сын Франсуа и Нинетты Тёпфер — Этьен Дюваль; сам же ювелир поселился на вилле «Вьё-Буа», где сейчас находится школа гостиничного бизнеса. На этой же вилле частенько гостил его тесть, художник Вольфган-Адам Тёпфер, с сыном Родольфом.

Есть одна любопытная деталь: этот Родольф Тёпфер тоже увлекался живописью и постоянно бывал у Дювалей не только на вилле «Вьё-Буа», но и в Картиньи, где однажды застал Кипренского. Родольф восхищался русским художником и внимательно изучал его творческую манеру. Причем усвоил он ее так хорошо, что сейчас искусствоведы, например, не уверены в том, кто автор рисунка «Игроки в вист». По традиции, его приписывали Кипренскому, но недавно было высказано предположение, что автор рисунка — Тёпфер. Правда, профессиональным художником Родольф не стал. На какое-то время он увлекся литераторством, а потом основал собственный пансион — так называемый «институт Тёпфера». Чтобы облегчить своим ученикам чтение сочиняемых им историй, Тёпфер стал делать к ним иллюстрации, которые пользовались большой популярностью. Сегодня его считают создателем комиксов. Конечно, само слово было придумано позднее, но идея принадлежит именно Родольфу Тёпферу.

 

Часть третья: у Дювалей «добродетель переходит по наследству»

 

После отъезда Франсуа Дюваля в Женеву фирмой «Дюваль и сыновья» какое-то время управлял его племянник Жан Сеген. Однако вскоре из Женевы в Петербург был делегирован кузен Луи-Давида Дюваля Филиппен, возглавивший семейное дело. Особенно много он работал для вдовы Павла I Марии Федоровны, назначившей его придворным ювелиром, ибо она по-прежнему предпочитала изделия дома Дюваль всем остальным.

Среди работ, выполненных Филиппеном Дювалем для Марии Федоровны, был один браслет, с которым связана весьма странная история. Вдовствующая императрица заказала его для жены Александра I Елизаветы Алексеевны, которая не отличалась крепким здоровьем. Медики настойчиво рекомендовали ей на какое-то время покинуть Петербург из-за его вредного климата. За границу царствовавшие супруги ехать не хотели, и в качестве альтернативного места для поправки здоровья был выбран Таганрог. Первым туда отправился Александр, пожелавший убедиться, что там будут созданы условия, необходимые для пребывания и лечения императрицы; сама же Елизавета Алексеевна отправилась в Таганрог следом за мужем. Перед отъездом Мария Федоровна вручила невестке браслет работы Филиппена Дюваля. На браслете была выгравирована надпись: «Сохрани, возврати». Невестку Мария Федоровна не жаловала, не без оснований обвиняя ее в неверности мужу: у Елизаветы Алексеевны было две дочери от разных отцов, и Александра I среди них не было, о чем прекрасно знал весь Петербург. В связи с этим остается загадкой, почему вдовствующая императрица, не отличавшаяся щедростью, вдруг заказала для нелюбимой невестки столь роскошный браслет, да еще призванный уберечь ее от невзгод. Тем не менее, браслет явно оказал свое действие: чахлая Елизавета Алексеевна вернулась из путешествия невредимой, а ее 47-летний супруг, здоровый и полный сил, сильно простудился в Севастополе и через три недели умер в Таганроге. Видимо, вдова Александра I верила в чудодейственную силу этого браслета, всегда возила его с собой, и после ее смерти именно он был найден в ее дорожной сумке. Впрочем, умерла Елизавета Алексеевна всего полгода спустя…

Мария Федоровна не только высоко ценила ювелирное искусство Дювалей, но также отдавала должное их деловым и человеческим качествам. До нас дошли ее слова, общий смысл которых заключается в том, что между Дювалями могут быть только честные люди, ибо добродетель у них переходит по наследству. Даже в своем завещании она сочла нужным упомянуть эту семью: «Особенно прошу детей моих не лишать своего покровительства семейство Дювалей как людей в полном смысле прекрасных»[29]. Вдова Павла I имела все основания дать семейству женевских ювелиров столь лестную характеристику: они не раз доказывали не только свое высокое мастерство, но также деликатность и порядочность.

Вскоре после смерти своей высокой покровительницы в 1828 году Филиппен Дюваль, последний из женевской династии ювелиров, начал постепенно сворачивать семейное дело, решив открыть банк на паях с родственниками из семьи Сегенов. Он понял, что именно банковское дело сможет обеспечить наибольшие прибыли в новые времена. Тем не менее, ювелирная фирма «Братья Дюваль и сыновья» просуществовала вплоть до середины позапрошлого века и успела отпраздновать столетие со дня своего основания.

За долгие годы работы в России швейцарские мастера завоевали уважение не только нескольких поколений династии Романовых: их также ценили и уважали многие петербургские аристократы. Показательно, что, побывав в Женеве, знатные петербуржцы непременно посещали Дювалей, вернувшихся на родину. Впрочем, женевские ювелиры тоже стремились поддерживать связь с русскими, обосновавшимися в Швейцарии. Так, в доме у Дювалей побывал гофмейстер двора граф Виельгорский, оказавшись в 1839 году в Женеве. Об этом он сообщил в письме к Василию Андреевичу Жуковскому: «Доселе никого из здешних русских не встречали, кроме Мятлева… Здесь Дюваля нашел и Остермана»[30].

Примерно в тот же период частым гостем в Картиньи была Анна Федоровна, бывшая жена великого князя Константина Павловича. После долгих лет, проведенных в своем бернском поместье Эльфенау, она купила виллу «Буассьер» и поселилась в Женеве. Знавшая Жакоба-Давида еще по Петербургу, Анна Федоровна любила бывать у Дювалей, живших на широкую ногу и славившихся чисто русским хлебосольством. По воскресеньям во дворе поместья можно было насчитать до двадцати экипажей гостей, съезжавшихся к обеду[31].

Заканчивая рассказ о семействе Дювалей, хотелось бы упомянуть еще несколько шедевров, созданных в их ювелирной мастерской. Я уже писала о «мальтийской» короне и о перстне, подаренном Суворову Павлом I, а также о «Малой» императорской короне жены Александра I Елизаветы Алексеевны и о браслете с лучезарной дельтой, изготовленном для нее же по заказу вдовы Павла Марии Федоровны. Помимо этого, Франсуа Дюваль и Жан-Франсуа Лубье создали для вдовствующей императрицы уникальную по красоте и оригинальности диадему под названием «Русское поле»: на ее тонком обруче крепились золотистые колосья, наполненные алмазными зернами. От этой работы заказчица пришла в восторг и потом стала называть ее «моя диадема из колосьев». После смерти Марии Федоровны диадема стала частью драгоценностей российского императорского дома: созданная в 1808 году, она вдохновляла не одно поколение ювелиров. В 1927 году ее буквально за бесценок продали на лондонском аукционе «Кристис», и где этот шедевр теперь, неизвестно.

Стоит рассказать еще об одной вещи, созданной тем же Франсуа Дювалем, поскольку она связана с очень важным моментом русской истории. Речь идет о золотой шпаге фельдмаршала Кутузова, инкрустированной изумрудами и бриллиантами: этим парадным оружием он был награжден за победу, одержанную в Тарутинском сражении 18 октября 1812 года[32]. Интересно, что в грамоте, сопровождавшей монарший подарок, говорилось: «Сей воинственный знак, достойно Вами стяженный, да предшествует славе, какою по искоренении всеобщего врага увенчают Вас Отечество и Европа»[33]. Шпагу Кутузову преподнесли в декабре, а под Новый год русские войска перешли границу Российской империи и начали преследование французов, закончившееся спустя два года в Париже.

Я упомянула лишь крохотную часть того, что было создано ювелирами семейства Дювалей в России за одно столетие его истории. Чтобы получить полное представление об их творчестве, следует отправиться в Алмазный фонд. Там можно увидеть не только «Большую» императорскую корону, но и несколько прелестных вещей, вышедших из мастерской Дювалей: удивительную по тонкости исполнения пару булавок в виде цветочных корзиночек, изящнейший цветок в виде рога изобилия, а также некоторые другие. За более подробными сведениями об их творчестве я отсылаю читателя к замечательному циклу книг «Петербургские ювелиры» ведущего научного сотрудника Государственного Эрмитажа Лилии Кузнецовой: «Век восемнадцатый, бриллиантовый…» и «Дней Александровых прекрасное начало»[34], которые я уже многократно здесь цитировала.

Собирая материал о Дювалях в течение многих месяцев, я мечтала побывать в доме, стены которого видели столько интересных и выдающихся людей. Поместье, купленное в 1798 году Жакобом Дювалем у Пиктé-де-Рошмона, оставалось фамильной резиденцией почти сто лет, вплоть до 1873-го. Выяснив, что оно сохранилось до наших дней, я не могла не отправиться в Картиньи, ныне женевский пригород.

Правда, одна знакомая швейцарка, интересовавшаяся историей старых зданий Женевы, несколько охладила мой пыл, когда я заговорила о Картиньи. Она рассказала, что в 1933 году тогдашние владельцы поместья продали его главе некой филантропической ассоциации, имевшей два довольно претенциозных названия: «Ангел вечности» и «Друзья человека». По ее словам, эта ассоциация больше была похожа на секту и не очень приветствовала посторонних на своей территории.

Я долго кружила по деревушке в поисках замка и наконец, оставив машину, отправилась пешком. Увидев в глубине парка нужный нам дом (я узнала его по фотографиям), я поняла, что подошла не со стороны фасада. Калитка оказалась незапертой, и я вошла в парк.

И тут произошла странная вещь: у меня возникло ощущение, словно я нахожусь не в Швейцарии XXI века, а в России XIX-го. Запущенный парк, его аллеи и особенно сам дом, — все напоминало провинциальное русское поместье позапрошлого столетия. И тогда я поняла, почему Жакоб Дюваль так хотел купить этот дом у Пиктé-де-Рошмона: видимо, ему он тоже напоминал русские усадьбы, а мне уже было известно, что его воспоминания о России — как, впрочем, и у большинства Дювалей, работавших там, — были окрашены в розовые тона.

Как только я собралась сделать несколько фотографий, на крыльце показалась пожилая женщина. Ее внешний вид — собранные в пучок седые волосы, длинная юбка, фартук и завязанная сзади косынка — тоже странным образом соответствовал образу милой русской старушки. Но что-то выбивалось из этого облика. Подойдя ближе, я поняла, чтó: умные, но очень недобрые глаза — и соответствующий взгляд, неприветливо-настороженный. Я попросила разрешения сделать фотографии дома, но женщина весьма решительно заявила, что это частная собственность и если все, кому захочется, будут тут ходить и фотографировать… Она повернулась к нам спиной, считая, что разговор окончен. Но я никогда не сдаюсь просто так, поэтому, не дожидаясь, пока за членом то ли секты, то ли филантропического общества захлопнется дверь, принялась с жаром объяснять, что мы русские и пришли посмотреть на дом, в котором жили швейцарские ювелиры, работавшие когда-то в России. Мои слова вызвали неожиданный интерес, и пожилая дама вновь повернулась к нам лицом.

— Странно. Мне известно, что дом когда-то принадлежал семейству Дювалей и среди них были ювелиры. Но что они работали в России… об этом я не слышала.

Воспользовавшись внезапным любопытством неприветливой хозяйки, я вкратце изложила ей все, что подробно описала выше.

— Тут, знаете ли, недавно произошла странная история. Приехала одна пожилая дама с дочерью и сказала, что ее предки жили в этом доме. У ее дочки какая-то странная болезнь, я не очень поняла; психическое расстройство. Девушка никогда не была в этом доме и ничего о нем не знала, но вдруг стала рассказывать, будто видит себя в большом старом доме и гуляет по парку. При этом все ее описания и дома, и парка соответствовали поместью в Картиньи. Дама просила разрешения зайти в дом вместе с дочерью: врачи считали, что это может помочь в ее излечении.

— Действительно странно, — поддержала я разговор, поняв, что на хозяйку дома рассказ явно произвел впечатление.

— Мы, конечно, разрешили им войти. Эта дама и ее дочь походили по дому и по саду, а потом уехали.

— И что же дальше?

— Не знаю. Больше мы никогда о них не слышали.

Тогда и я попросила разрешения зайти в дом.

— Там не осталось ничего интересного. Последние владельцы жили весьма на широкую ногу. Потом они разорились и продали все, что можно: мебель, картины, серебро, все, вплоть до деревянных панелей, которыми были обиты стены. — Хозяйка неодобрительно поджала губы. — Так что смотреть в доме не на что. Вы можете сделать несколько снимков дома и парка, только недолго, — милостиво разрешила она и вернулась в дом. Дверь захлопнулась, но на первом этаже приоткрылась штора: было ясно, что за нами пристально наблюдают.

Я сделала несколько фотографий. Фасад меня разочаровал: его явно обновили, добавив на уровне второго этажа несколько довольно несуразных скульптур. Еще более аляповатая скульптурная группа красовалась в центре двора: очевидно, что она должна была символизировать всеобщие любовь и единение. Все это художество живо напомнило мне наши гипсовые скульптуры, которыми так любили украшать общественные парки, санатории и дома отдыха в сталинские времена. Поместье, где когда-то обитали швейцарские ювелиры, мы покидали со странным чувством — словно побывали в подмосковной усадьбе, чудесным образом выжившей в бурное революционное время и переоборудованной под дом отдыха «заслуженных» советских граждан.

Впрочем, прогулка по самой деревушке Картиньи перенесла меня обратно в Швейцарию — правда, тоже не XXI века, а, скорее, тех времен, когда здесь обитали последние из Дювалей. Церковь, видевшая не одно поколение этого семейства, тоже прекрасно сохранилась.

 

Так что я вполне убедилась в правоте Кипренского, который, описывая свои прогулки в окрестностях Картиньи, утверждал, что отсюда, с крутого берега Роны, видны горы Салéв и Юрá. Вот только «величайшей липы, которую посадил честный Сюлли» я не нашла: скорее всего, до наших дней она не дожила.

 

[1] В 1728–1730 годах столица Российской империи была перенесена из Петербурга в Москву, вплоть до воцарения Анны Иоанновны.

[2] Швейцарцы в Петербурге. — СПб.: Петербургский институт печати, 2002. С. 224.

[3] То есть, приблизительно от 250 до 300 кг серебра в эквиваленте, или от 115 до 130 тысяч долларов по нынешнему курсу.

[4] См.: http://nashagazeta.ch/news/les-gens-de-chez-nous/6212. (Здесь и далее: все цитаты приводятся в согласии с современными нормами орфографии и пунктуации.)

[5] Костюк Ольга. «Чесменские» табакерки и мастера. См.: http://www.acapod.ru/2297.html

[6] По другим сведениям — в 1754 году. См. сноску 2: там же. С. 225–226.

[7] Дочь Суворова была замужем за графом Зубовым — братом последнего фаворита Екатерины II.

[8] Кузнецова Л. К. Петербургские ювелиры. «Дней Александровых прекрасное начало». — М.: Центрполиграф, 2012. С. 112. См.: https://culture.wikireading.ru/19692

[9] См. сноску 8: там же.

[10] См. мой очерк «Как поссорились герцог Ришельё и Пиктé-де-Рошмон».

[11] См. сноску 8: там же. С. 123.

[12] Григорий Иванович Вилламов (1773–1842) — статс-секретарь императорской канцелярии.

[13] См. сноску 8: там же. С. 127. Также см.: https://culture.wikireading.ru/19692

[14] Примерно 145 килограммов золота в современном эквиваленте.

[15] Алексей Николаевич Оленин (1763–1843) — художник, писатель, археолог, государственный деятель.

[16] См. сноску 8: там же. С. 125.

[17] См. сноску 8: там же. С. 126.

[18] Кассель — город в центральной части Германии (земля Гессен).

[19] Цит. по: Орест Кипренский. Переписка. Документы. Свидетельства современников / Сост., авторы вступ. ст. и комм.: Я. В. Брук, Е. Н. Петрова. — СПб.: Искусство-СПБ, 1994. С. 123.

[20] Русский архив / ист.-лит. журнал. 1885, № 11. С. 320.

[21] Дневник Этьена Дюмона об его приезде в Россию в 1803 году. (Изложение и отрывки С. Горяинова) // Голос минувшего. 1913, № 2. С. 143–164.

[22] Имеется в виду горная цепь Юрá. (Кипренский использует здесь точную французскую транскрипцию.)

[23] См. сноску 8: там же. С. 126. Кипренский имеет в виду Максимильена де Бетюна, герцога Сюлли (1560–1641): он возглавлял правительство при короле Генрихе IV и прославился добросовестным отношением к своему делу.

[24] Петрова Евгения. О Кипренском в Женеве // Русское искусство. 2005, № 3.

[25] См. сноску 19: там же. С. 123.

[26] См. сноску 19: там же. С. 228–229.

[27] Guillaune Fatio. Preghy-Chambésy. Commune Genevoise. Mairie de Pregny. 1978, p. 200.

[28] Международная организация труда (International Labour Organization), сокр. МОТ, — специализированное учреждение ООН по вопросам урегулирования трудовых отношений. Основана в 1919 году.

[29] См. сноску 8: там же. С. 238.

[30] См. сноску 8: там же. С. 239. Иван Петрович Мятлев (1796–1844) — поэт, автор слов романса «Как хороши, как свежи были розы…» Граф Александр Иванович Остерман-Толстой (1770?–1857) — генерал, герой Отечественной войны 1812 года.

[31] Alville. Des cours princières aux demeures helvétiques [Альвиль. Из княжеский дворцов — в швейцарские поместья]. Editions la Concorde. Lausanne, 1962, p. 228.

[32] Сражение под Тарутином окончательно решило победный исход Отечественной войны, не оставив Наполеону никаких шансов и вынудив его отступать по им же разоренной Смоленской дороге.

[33] Цит. по: Дуров В. А. Русские награды XVIII — начала XX вв. — М.: Просвещение, 1997. С. 91.

[34] Кузнецова Л. К. Петербургские ювелиры. «Век восемнадцатый, бриллиантовый…» — М.: Центрполиграф, 2009. (Также см. сноску 2.)

17/01/2020