А.И. Герцен. Литография Л.-А. Ноэля. 1847. Париж. С дагерротипа 1847 г. Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля. Москва

1. «Страшное это время было в моей жизни»

При упоминании имени Александра Ивановича Герцена у многих, особенно у тех, кто учился в советские времена, в памяти всплывает крылатая фраза Ленина: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию». Кто-то еще вспомнит о том, что он издавал газету «Колокол», во многом способствовавшую появлению первого поколения активных борцов с режимом. Герцен назвал их «молодыми штурманами будущей бури». Труды Герцена, опубликованные в Вольной русской типографии в Женеве и Лондоне в 1853–1863 гг., доносили до России голос правды, к которому прислушивались не только революционеры и демократы, но и самые широкие слои русского общества.

Но Герцен был не только пылким революционером и успешным издателем. Он оставил глубокий след в истории русской литературы и общественной мысли XIX в. Герцен — философ, отец-основатель русского социализма и первый историк революционных идей в России[1]. Герцена по праву можно назвать и одним из лучших русских публицистов, он автор таких интересных и глубоких произведений, как «Скуки ради», «Письма из Франции и Италии», и многих других очерков и статей, не утерявших своей актуальности и сегодня.

Александр Иванович — замечательный писатель, создавший уникальную по искренности и глубине книгу воспоминаний «Былое и думы», в которой он открыл для читателей не только светлые, но и самые темные стороны своей души. Тургенев, прочитав отрывки из книги Герцена, сказал: «Все это написано слезами, кровью: это горит и жжет. <…> Так писать умел он один из русских».

Герцен был удивительно правдивым, независимым и смелым человеком. В наше время господства стереотипов, когда люди стремятся соответствовать образам, навязанным средствами массовой информации и социальными сетями, поражает, насколько он всегда шел своей дорогой, не пытаясь никому подражать, никому угождать. Это, безусловно, требует большого мужества.

Судьба Герцена тесно связанна со Швейцарией. Значительную часть жизни Александр Иванович провел за границей, в том числе и в Швейцарии, гражданство которой он со временем получил. Здесь он писал свои теоретические произведения, издавал на протяжении нескольких лет газету «Колокол», страдал от бесконечных семейных неурядиц, измены жены и предательства друга, от череды трагических смертей, которые буквально преследовали его.

Герцен покинул Россию в 1847 г., чтобы принять активное участие в революционном движении, разгоравшемся в это время в Европе. В июньские дни 1848 г. Он стал свидетелем поражения революции во Франции и разгула реакции. Александр Иванович вынужден был бежать из Парижа, поскольку там начались аресты после демонстрации[1], в которой он принимал участие. В довершение всех бед в столице Франции разразилась жесточайшая эпидемия холеры. И тем не менее Герцен решает остаться в Европе. Почему? Вот как он сам объясняет это свое решение:

«Не радость, не рассеяние, не отдых, не даже личную безопасность нашел я здесь, да и не знаю, кто может находить теперь в Европе радость и отдых. <…> Я остаюсь, потому что борьба здесь открытая, потому что она здесь гласная»[2].

В очерке «С того берега», прощаясь с друзьями и родными, он не только объясняет, почему он это сделал, но и пишет о том, как больно далось ему решение принести «все в жертву человеческому достоинству, свободной речи (курсив в тексте. — Прим. авт.)»:

«За эту речь я переломил или, лучше сказать, заглушил на время мою кровную связь с народом, в котором находил так много отзывов на светлые и темные стороны моей души, которого песнь и язык — моя песнь и мой язык <…>».

Надо сказать, что Герцен всю жизнь будет отстаивать свое право называться именно русским. Этот вопрос был для него особенно болезненным, поскольку он был наполовину немцем: его мать Генриетта-Вильгельмина-Луиза была уроженкой Штутгарта. Показателен ответ, который дал Герцен некоему русскому публицисту И. Г. Головину, который попытался оспорить право Герцена представлять Россию на одной из международных встреч демократов в 1855 г. В ответ на публикацию Головина в газете The Morning Advertiser Александр Иванович направил в редакцию письмо, в котором, в частности, были такие строки:

«Русский по рождению, русский по воспитанию и, позвольте прибавить, вопреки или скорое благодаря теперешнему положению дел, русский всем своим сердцем, я считаю своим долгом требовать в Европе признания моего русского происхождения, что никогда не ставилось даже под сомнение в России ни со стороны признававшей меня революционной партии, ни со стороны царя, преследовавшего меня…»

Где же решил поселиться Герцен? Он колебался между двумя странами, еще достойными называться демократиями — Англией и Швейцарией:

«…Обе средневековые республики, обе прочно вросшие в землю вековыми нравами». Но Англия стоит несколько в стороне от политических событий Европы, в то время как через Швейцарию проходят «все учения, все идеи, и все оставляют следы; она говорит на трех языках. В ней проповедовал Кальвин, в ней проповедовал портной Вейтлинг[1], в ней смеялся Вольтер, в ней родился Руссо». Страна эта, призванная вся, от пахаря и работника, к самоуправлению, задавленная большими соседями, без постоянной армии, без бюрократии и диктатуры, является, после бурь революции и сатурналий реакции, той же вольной, республиканской конфедерацией, как и прежде».

Для Герцена чрезвычайно важно и то, что Швейцария — это страна, где исповедуют идею гражданских ценностей. Не случайно один из его персонажей романа «Кто виноват?», живший в Женеве, употребляет обращение citoyen de Genève. Как мы помним, именно так подписывал свои произведения Жан-Жак Руссо. Этот же персонаж не без ехидства комментирует тот факт, что в русском переводе трудов социальный статус Руссо умудрились обозначить не словом «гражданин» — его просто не существует в русском языке, а по-другому, написав «Сочинения женевского мещанина Руссо».

Герцен решает обосноваться в Женеве. Впервые он оказывается в этой «старинной гавани гонимых» в июне 1849 г. Через месяц, в июле, в Женеву приезжает и его жена Наталья Александровна в сопровождении немецкого поэта Георга Гервега[2], с которым Герцены сблизились в разгар революционных событий в Париже. Александра Ивановича и Георга Гервега объединяют не только литературные интересы, но и демократические убеждения, они считали друг друга братьями по оружию и духовными «близнецами». Именно так называла их Наталья Александровна. Немецкому политическому эмигранту и его жене Эмме предстоит сыграть драматическую роль в судьбе Герценов.

Карл Рейхель. Портрет Натальи Александровны Герцен. 1842 год. Государственный музей истории российской литературы имени Владимира Даля. Москва

Почему же Герцен выбрал именно Женеву, а не какой-то другой швейцарский город? Как всегда, мы находим объяснение у самого писателя: «Швейцария была тогда сборным местом, куда сходились со всех сторон уцелевшие остатки европейских движений. Представители всех неудавшихся революций кочевали между Женевой и Базелем…». Но Базель был исключен, этот город очень не нравился Александру Ивановичу, давшему ему убийственную характеристику: «Тройная скука налегла здесь на все: немецкая, купеческая и швейцарская. Ничего нет удивительного, что единственное художественное произведение, выдуманное в Базеле, представляет пляску умирающих со смертью, кроме мертвых здесь никто не веселится…»

Определенную роль в том, что Герцен решил поселиться именно в Женеве, сыграл тот факт, что он был хорошо знаком с президентом Женевского кантона Джеймсом Фази[1], о котором писал, что это «…чуть ли не последний умный человек в Женеве». Именно Фази помог Александру Ивановичу получить документ, позволивший ему перебраться из Франции в Швейцарию и поселиться в Женеве.

Небольшое уточнение: на самом деле имя Фази — Жан-Жак, но с детства его стали звать Джеймсом, с этим именем он и вошел в историю. Джеймса Фази называют отцом современной Женевы. Он способствовал отстранению от власти старых консервативных правящих кругов Женевы и установлению демократического правления. Благодаря ему в 1847 г. была принята новая Конституция Женевы, действовавшая до самого недавнего времени. Кроме того, во времена его правления сделано очень много для благосостояния Женевы. Он осуществил грандиозную реконструкцию города, в ходе которой были сломаны старые крепостные стены, проведена канализация, построены новые набережные, снесено множество обветшалых деревянных построек и воздвигнуты современные здания учреждений, гостиниц и жилых домов, разбиты сады. Но Фази обладал деспотическими замашками, которые усугубились в силу его длительного нахождения у власти. В итоге Фази настроил против себя и многих своих единомышленников. Не случайно тот же Герцен называет его тираном Лемана.

Набережная Женевы в районе площади Молар. Когда Герцен приехал в Женеву в 1849 году, город выглядел не слишком вдохновляюще.                                                                                Гравюра начала XIX века из коллекции автора

По сравнению с Парижем и Лондоном Женева должна была показаться Герцену маленьким провинциальным сумрачным городком. Дж. Фази еще не приступил к задуманной масштабной реконструкции города. Об этом первом своем пребывании в Женеве Александр Иванович напишет так: «Страшное это время было в моей жизни. Штиль между двух ударов грома, штиль давящий, тяжелый, но неказистый…» Говоря о «страшном» времени, Герцен имел в виду тот факт, что он по-прежнему находился под впечатлением поражения революции во Франции 1848 г. Но главное, в это время в Женеве происходит и крушение его семейного счастья: жена сближается с его другом Георгом Гервегом, о чем мы еще будем говорить подробнее.

Герцен продолжает: «Жизнь шла неровно, нестройно, но в ней были светлые дни; за них я обязан величественной швейцарской природе. Даль от людей и изящная природа имеют удивительно целебное влияние».

Один из таких светлых дней Герцен провел в Церматте. Обычно не склонный к восторгам, он посвятил альпийской природе несколько прекрасных строк, написанных вполне в духе Alpenbegeisterung («восхищения Альпами»)». Больше всего в горах Герцена поражает тишина, такого абсолютного отсутствия звуков он не встречал нигде:

«<…>Решительно ничего не слыхать, кроме легкого, перемежающегося грохота от перекатывающихся лавин, и то изредка… Вообще же тишина мертвая, прозрачная, — я нарочно употребляю это слово, — и необычайная разреженность воздуха делают видимой, звучной эту совершенную немоту, этот беспробудный, минеральный, стихийный сон допотопных времен».

Символично, что поездку в Церматт, которую Герцен приравнял к радостным моментам этого периода пребывания в Швейцарии, он совершил с Георгом Гервегом — виновником того, что жизнь в Женеве обернулась для него драмой. Находясь в Церматте, Герцен еще не отдавал себе отчета в происходящем, но позднее в «Былом и думах» он закончит описание поездки в Альпы так: «…из двух путников, потерянных на этой выси и считавших друг друга близкими друзьями, один обдумывал черную измену?..» На самом деле измена не только замышлялась, она уже произошла. Роман Гервега с Натальей Александровной был в самом разгаре. Через несколько лет в письме к Александру Ивановичу Гервег признается в этом.

Одни из редких «светлых дней» в Швейцарии Герцен провел в Церматте. Афиша XIX века

2. Получение швейцарского гражданства и крах «Гнезда близнецов»

Пробыв в Женеве чуть больше шести месяцев, Герцен покинул Швейцарию в декабре 1849 г., полагая, что навсегда. Но очень скоро произойдут события, которые в корне изменят его жизнь. В юности Герцен полагал, что «богатство — это свобода». Об этом он рассуждал в письме, написанном в 1838 г., своей будущей жене — Наталье Александровне, тогда еще Захарьиной. Богатство, по его мнению, гарантировало возможность «делать что хочешь, жить как хочешь». Проходит чуть более десяти лет, и жизнь демонстрирует ему, как он ошибался. Решения и поступки других людей, случайности, вторгавшиеся в жизнь, — все заставляет идти не по тому пути, по которому хотел, совершать поступки, которые не планировал. А одной из главных виновниц драматических событий, разыгравшихся в его собственной семье, становится та самая Наталья Захарьина, к которой молодой Александр обращал столь оптимистические строки.

О происшедшем в семье Герцена написано достаточно много, и сам Александр Иванович немало страниц книги «Былое и думы» посвятил истории этой драмы. Напомню лишь коротко о событиях.

После отъезда из Швейцарии Герцен с Натальей Александровной обосновались в Ницце, во Франции. Туда же был приглашен «близнец» — Георг Гервег с женой Эммой. Наталья Александровна, давно уже влюбленная в Георга, мечтала устроить в Ницце своего рода коммуну-семью, которую она назвала «Гнездо близнецов». Она убедила Герцена, что они смогут на практике доказать жизненность новой нравственности. Герцен с неохотой, но согласился, полагая, что тем самым они продемонстрируют отживающему миру условных традиций новый взгляд на отношения между мужчиной и женщиной, очищенные от мещанских норм морали.

И вот с июня 1850 г. две семьи зажили одним домом в Ницце. Небольшая, но важная деталь: Гервеги жили в основном на средства Герцена, поскольку Георг, ведя расточительный образ жизни, истратил практически все состояние. Своей жене Георг рассказал о связи с Натали, но взял с нее клятву молчать. Эмма была готова на все ради мужа, она не только не мешала его ухаживаниям за Натальей Александровной, но всячески способствовала им.

Георг Гервег – роковой «близнец» Герцена. Гравюра XIX века с картины художника Конрада Хитца

Герцен, скорее всего, поначалу питал иллюзии относительно истинного характера отношений жены и лучшего друга. Что касается Натальи Александровны, она не только рассчитывала на то, что удастся установить гармонию в коммуне, но даже надеялась на ее расширение: «…может быть, и Огарев и Natalie [Тучкова-Огарева] приедут сюда — целая колония!.. <…> вот и уничтожай после этого семейство! Мы все бы были тогда одна семья!..»

Упоминание имени Огарева не случайно. Идея общего дома двух семейных пар возникала не первый раз. Такая попытка была сделана во Владимире, где Александр Иванович находился на службе. Он и его молодая жена Наталья решили создать идеальную коммуну четырех. Другими двумя ее участниками стали ближайший друг Герцена Николай Огарев и его жена Мария[1]. Первая попытка не увенчалась успехом. Союз Николая Огарева с Марией оказался несостоятельным, и к тому моменту, о котором идет речь, Огарев уже находился в гражданском браке с другой женщиной, чье имя и упоминается в письме — Натальей Тучковой-Огаревой. Ей суждено сыграть огромную роль в жизни Александра Николаевича Герцена, но об этом чуть позже.

         В основу новой коммуны-семьи в Ницце изначально были заложены элементы, обрекающие ее на недолгое существование. Из четверых ее участников двое были страстно влюблены друг в друга. От чтения писем Натальи Александровны к Гервегу остается ощущение, что она находилась в состоянии экзальтации. В ее письмах возлюбленному встречаются такие фразы: «я никому никогда не принадлежала, как тебе», «…во мне уже более нет ничего, чего бы я тебе уже не отдала…» Накал страстей нарастает, вот фраза из письма, написанного Гервегу в ноябре 1850 г.: «Пусть когда-нибудь люди падут ниц, ослепленные нашей любовью, как воскресением Иисуса Христа». И сказано это было буквально через несколько дней после рождения девочки, названной Ольгой. Многие исследователи жизни Герцена полагают, что ее отцом был Гервег.

В январе 1851 г. Герцен почувствовал, что так далее продолжаться не может. «В душе моей царила смерть», — написал он, вспоминая эти дни. В январе он потребовал, чтобы Гервеги оставили его дом. После отъезда семейная жизнь Герценов постепенно начала входить в относительно нормальное русло.

В мае 1851 г. Герцен отправился в Швейцарию для того, чтобы попытаться получить гражданство этой страны. Почему у него возникла такая идея? В 1850 г. Герцен пишет фундаментальный труд «О развитии революционных идей в России». По сути, это была первая работа о развитии революционного движения в России. Говоря о всех тех, кто творил и жил так, как им велело сердце, думая о судьбе России, а не об интересах режима, стоящего у власти, Герцен пишет: «Ужасный скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин, мыслитель…» Царствованию Николая I дается оценка, которая не оставляет сомнений в крайне негативном отношении Герцена к императору.

Хотя это произведение увидит свет лишь в 1851 г. на немецком языке, но его содержание стало известно многим, в том числе и в России, гораздо раньше. Оно не могло не вызвать резко отрицательной реакции правящих кругов России, в том числе и Николая I, который и до этого был весьма раздражен, если не сказать более, поведением своего подданного. В сентябре 1850 г. Герцена посещает русский консул в Ницце и передает повеление Николая I о незамедлительном возвращении в отечество. Герцен наотрез отказывается. Перспектива оказаться в тюрьме или быть сосланным не слишком его привлекала.

Наказание за отказ повиноваться воле императора не заставило себя ждать. 18 декабря 1850 г. Петербургский уголовный суд постановил: «подсудимого Герцена, лишив всех прав состояния, признать за вечного изгнанника из пределов Российского государства». Герцен пополнил список тех, о ком писал в своем произведении. Стало ясно, что надо обосновываться в Европе надолго, если не навсегда. Оставаться во Франции Герцен не хотел после событий, приведших к развалу «Гнезда близнецов». Кроме того, после выхода его книги «О развитии революционных идей в России» на французском языке Герцену дали понять, что его пребывание во Франции также становится нежелательным.

И вот Герцен во второй раз оказывается в Швейцарии, на сей раз для того, чтобы хлопотать о натурализации. На этот раз, выбирая гражданство, он отбрасывает английский вариант, а рассматривает еще и США. Но при всем уважении к Соединенным Штатам жизнь там Герцену «антипатична». Это «страна забвения родины», а Александру Ивановичу не только не хочется забывать отечество, но по мере того, как он утрачивает иллюзии относительно революционного будущего Европы, у него вновь возрождается «вера в Россию». Однако возвращаться на родину, пока страной правил император Николай 1, было «безумием». Что же оставалось? Лишь одно: «вступить в союз с свободными людьми Гельветической конфедерации».

На сей раз за помощью Герцен обратился к своему немецкому знакомому по революционной борьбе Карлу Фогту[1], который также принимал активное участие в революционных событиях 1848 г., а после поражения революции в Германии был вынужден бежать в Швейцарию. Именно Фогт и смог помочь Герцену получить гражданство в крохотной деревушке Шатель, находящейся недалеко от Мюртена, в кантоне Фрибур. Александр Иванович внес 1500 франков в казну общины, а также предоставил свидетельство «о доброй нравственности», выданное бургомистром Ниццы.

Сам Герцен в «Былом и думах» сообщает об этом так:

«Мои права гражданства были признаны огромным большинством, и я сделался из русских надворных советников — тягловым крестьянином сельца Шателя, что под Муртеном, originaire de Chatel pres Morat, как расписался фрибургский писарь на моем паспорте».

Александр Иванович с юмором описывает праздник, организованный в деревне по случаю его торжественного вхождения в гражданство. Староста приветствует его на германо-швейцарском наречии, и Герцен, естественно, ничего не понимает. Поскольку ему ясно, что его также не поймут, в своей ответной речи он вовсе не скрывает, что не собирается любить Швейцарию так же, как и Россию:

«Я, любезные граждане, не за тем оставил родину, чтоб искать себе другой: я всем сердцем люблю народ русский, а Россию оставил потому, что не мог быть немым и праздным свидетелем ее угнетения; я оставил ее после ссылки, преследуемый свирепым самовластием Николая. <…> Вы, граждане Шателя, вы, эти несколько человек, вы могли, принимая меня в вашу среду, остановить занесенную руку русского императора, вооруженную миллионом штыков. Вы сильнее его! Но сильны вы только вашими свободными вековыми республиканскими учреждениями! С гордостью вступаю я в ваш союз! И да здравствует Гельветическая республика!»

После произнесения речей все были приглашены отметить столь важное событие. Угощали местным вином, все пили из простых кружек, а Герцену как виновнику торжества налили в старинный хрустальный бокал, который Александру Николаевичу пришлось выпить до дна. Вино показалось легким, но впечатление было обманчивым. Весь путь обратно во Фрибур Герцен спал так крепко, что его даже не разбудили раскаты грома. «Итак, вот каким образом я сделался свободным гражданином Швейцарской конфедерации и напился пьян шательским вином!»

Думается, не от радости в связи со своей натурализацией Александр Иванович напился пьян. Как мы уже знаем, его семейные дела в это время складывались самым драматичным образом: Герцен приехал в Швейцарию один, Наталья Александровна осталась в Ницце. И хотя Гервег больше не жил с ней под одной крышей, тревога не покидала Герцена, настроение у него было весьма нерадостное.

Перед возвращением в Ниццу Герцен заезжает по делам в Женеву и встречает в кафе своего давнего знакомого Н. И. Сазонова. От друга он узнает, что Гервег посвятил их общих друзей в свои интимные отношения с Натальей Александровной, и семейная драма Герцена превратилась в «общеевропейскую сплетню». Более того, Гервег представляет дело так, что якобы Герцен силой удерживает жену, не дает ей возможности уехать к нему. Ночью Герцен пишет жене письмо, в котором не скрывает своего отчаяния:

«Что со мною и как, суди сама. Он все рассказал Саз[онову]… Такие подробности, что я без дыханья только слушал. Он сказал, что „ему жаль меня, но что дело сделано, что ты упросила молчать, что ты через несколько месяцев, когда я буду покойнее, оставишь меня“ <…> Так глубоко я еще не падал. <…> Неужели это о тебе говорят?.. О, боже, боже, как много мне страданий за мою любовь…»
Потрясенный Александр Иванович решает встретиться с женой и выяснить отношения. Местом встречи был выбран Турин. В «Былом и думах» Герцен описывает весьма поэтично эту встречу супругов, произошедшую 9 июля «у сумрачного Кариньянского дворца», и называет ее «вторым венчанием» и «святым временем примиренья». Но тут же сам себя поправляет: «…Нет, не примиренья, это слово не идет. <…>Нам нельзя было мириться, мы никогда не ссорились, мы страдали друг о друге, но не расходились».

Когда Герцен пишет о «святом времени примирения», в нем, конечно, говорит идеалист. На самом деле драма продолжала развиваться. Гервег забрасывал Наталью Александровну письмами, полными упреков и ужасных угроз. Описывая свое состояние, он утверждал, что иногда готов «перерезать своих детей, выбросить их трупы в окно» и явиться в Ниццу, покрытым их кровью.

А что же Наталья Александровна? Сохранилось немало ее писем Гервегу того периода. Их невозможно читать, не испытывая сочувствия к ее страданиям. Достаточно привести лишь несколько фраз из одного послания, где она говорит об ощущении, «будто ее распинают на двух крестах», потому что «любила сверх меры»: «И теперь еще все мое существо состоит из одного только сердца, разорванного надвое… — кровоточащего, изливающего потоки крови…» Как видим, Наталья Александровна мучительно переживала разлуку с возлюбленным, не оставляла мечту увидеться с ним когда-нибудь вновь, но об уходе из семьи для нее речи идти не могло.

Парадоксально, но судьба вложила в уста жены Герцена ответ на вопрос, который в свое время задавала героиня его романа «Кто виноват?»: «Будто это правда, что можно любить двоих?» Наталья Александровна была влюблена в Георга Гервега и продолжала любить мужа. Она сама удивлялась этому: «…может быть, эта способность любить так велика во мне потому, что у меня нет других способностей?..» И сама же отвечала: «Такова моя натура, я люблю безумно… я люблю для себя…»

А далее события развивались в точном соответствии с русской пословицей: пришла беда, отворяй ворота. Осенью 1851 г. на семью обрушилась уже не просто беда, а настоящее горе: 16 ноября ночью в Средиземном море около Гиерского архипелага столкнулись два парохода. На одном из них возвращались из Марселя в Ниццу глухонемой сын Коля и мать Герцена. Их тела даже не были найдены.

Этому трагическому событию посвящена значительная часть главы OCEANO NOX в книге «Былое и думы». Читать написанное, не испытывая вслед за Герценом боли, невозможно. А состояние Натальи Александровны, которая и без того была измучена событиями предыдущих месяцев, внушало настоящую тревогу. Иногда казалось, что рассудок оставил ее. Случалось, что ночью Герцен просыпался от ее возгласов: «Коля, Коля не оставляет меня, бедный Коля, как он, чай испугался, как ему было холодно, а тут рыбы, омары!»

В доме Герценов — обстановка почти невыносимая, и в эти столь трагичные дни Гервег тешит свое уязвленное мужское тщеславие тем, что строит планы мести. В январе 1852 г. Герцен получает «страшное письмо» — так он назовет его сам — длинное и чрезвычайно эмоциональное, полное унизительных для чести Герцена деталей и дерзких оскорблений:

«Вы также знаете, что мы были вместе в Женеве, в Ницце, день за днем, каждый день. Вам, наверное, говорили о таком союзе, где душа и тело едины, и о тех клятвах, которые только самая неописуемая любовь могла бы одухотворить и освятить. Когда же вы ее увидели, ее губы и тело еще пылали от моих поцелуев; вы узнали также, что в порыве любви она зачала от меня в Женеве ребенка, и я никогда не поверю, что вы и тогда не подозревали, как все остальные, — что не настолько обмануты, как хотите представить».

В заключение Гервег вызывает Герцена на дуэль. Герцен драться отказывается: «Доказывать нелепость дуэли не стоит — в теории его (так в тексте. — Прим. авт.) никто не оправдывает… Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца — или его почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу». Ответив вчерашнему другу, ставшему врагом, Александр Иванович никак не может успокоиться, зная, что Гервег продолжает бесчестить его имя и имя его жены. И тогда ему приходит в голову идея, которая полностью овладевает им: Гервега, нарушившего моральный кодекс поведения «нового человека», должен судить суд чести, составленный из членов европейской демократии. Как считает Александр Иванович, это был бы первый в истории опыт наказания «злодея без старого суда, без старого поединка — одной силой демократического мненья».

Но Герцен вынужден отложить организацию суда из-за тяжелого морального и физического состояния жены, которая к тому же вновь ожидает ребенка. 30 апреля на свет появился мальчик Владимир, который прожил всего один день. А 2 мая скончалась и Наталья Александровна.

После смерти жены состояние Герцена можно описать двумя словами: отчаяние и ярость. Он одержим одной мыслью — организовать суд над человеком, которого винит в трагедии, обрушившийся на его семью. Александр Иванович обращается к людям, пользовавшимся авторитетом в революционно-демократической среде, в частности к Пьеру Прудону[1], с просьбой рассудить его конфликт с Гервегом. Апеллируя к нему, Герцен подчеркивает, что случившееся является не просто конфликтом между двумя личностями — это неудача опыта построения коллективного семейного союза, провал революционной идеи «семейной коммуны». Прудон выразил солидарность с Герценом, но воздержался от какого-либо действия. Как Герцен ни бился, ему не удалось созвать суд, представляющий общество будущего.

Летом 1852 г. Александр Иванович третий раз приезжает в Швейцарию. Именно здесь живет большинство тех, на кого он возлагает надежду организовать над Гервегом если не суд, то по крайней мере коллективное выступление в свою поддержку. Он посещает Женеву, Люцерн, Цюрих, Лугано — и везде, разъясняя свою позицию, вынужден вновь и вновь рассказывать о том, что произошло. Настроение Герцена во время этого пребывания в Швейцарии очень тяжелое. Характерно в этом плане письмо, направленное им из Люцерны своей хорошей знакомой Марии Рейхель[2]. Герцен называет Люцерну самым «скучным и глупым городом в мире после Лугано и Беллинцоны», но тут же добавляет: «Впрочем, Люцерн, Мадрас, Нью-Йорк — мне все равно».

Удивительно, но, вовлекая все новых знакомых в обсуждение своих взаимоотношений с Гервегом, Александр Иванович способствует тому, что все больше людей узнает детали произошедшего в его семье. Семейная драма Герцена обсуждается повсюду в Европе и становится поистине европейским скандалом. Такие разные люди, как Иван Тургенев, Александр II и даже Карл Маркс в курсе событий. В итоге несколько человек подписали письмо, в котором заявляли, что они гордятся дружбой с Герценом «вследствие его выдающихся достоинств» и что, отказавшись от дуэли, «Герцен поступил согласно нашим убеждениям».

Так завершилась эта драматическая история, стоившая жизни одной из ее участниц. Никогда Александр Иванович не выскажет даже слова упрека в адрес Натальи Александровны. Более того, она навсегда останется для него идеалом женщины:

«Вот я доживаю пятый десяток, — напишет он через много лет своей дочери, — но, веришь ли ты, что такой великой женщины я не видал. У нее ум и сердце, изящество форм и душевное благородство были неразрывны. А эта любовь к вам… Да, это был высший идеал женщины».

Город Фрибур. Здесь, в гостинице «Церингер Хоф», существующей и поныне, Герцен составляет завещание. Литография XIX века из коллекции автора

Оставаться в Швейцарии далее не имеет смысла. Герцен заезжает по делам в Берн, Женеву, а потом во Фрибур. Здесь, в гостинице Zäringer Hof[1] 1 августа 1852 г. он пишет завещание и оставляет его в местной нотариальной конторе. Потом едет в Интерлакен, забирает сына Александра, которого на время оставлял там, и оттуда отправляется в Париж, а затем уже и в Англию. В Швейцарию Герцен вернется очень нескоро.

Герцен не удовлетворен тем, как закончилась его семейная история. И тут ему приходит в голову идея описать все произошедшее и таким образом разоблачить Гервега. Задуманный короткий рассказ о конкретном эпизоде из его жизни вырос в многотомный литературный труд, самое знаменитое его произведение «Былое и думы».

Через много лет Герцен, который постоянно размышлял над произошедшим, так объяснит дочери Наталье причину трагедии: «Для нас семейная жизнь была на втором плане, на первом — наша деятельность. Ну и смотри — пропаганда наша удалась, а семейная жизнь пострадала». Герцен очень точно сформулировал суть проблемы. Даже став гражданином Швейцарии, русский человек остается вне «швейцарского мифа», не становится его частью. Для него деятельность на благо человечества важнее семейной жизни.

Напомним, еще Жуковский подметил: швейцарцы счастливы именно потому, что умеют «жить с собой», довольствуясь малым и только тем, что нужно именно им, а не стремясь осчастливить все человечество. Добавим от себя: тот, кто пытается осчастливить все человечество, обречен вечно страдать, поскольку берется за неразрешимую задачу. В итоге и человечество не осчастливит, и сам  несчастен. В конце жизни в письме к Огареву Герцен признает: «жизнь частная — погублена».

Период с 1848-го по 1852 г., тесно связанный со Швейцарией, оказался в жизни Александра Ивановича чрезвычайно тяжелым. Исчезновение иллюзий, связанных с европейской революцией, и разочарование в европейской буржуазной демократии совпали с крахом личной жизни: предательство друга, измена, а потом и смерть жены, гибель сына и матери. Подводя в «Былом и думах» итоги этого периода, Герцен напишет: «…все рухнуло: общее и личное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье. Камня на камне не осталось от прежней жизни».

Но в Швейцарию Герцен еще вернется — 12 лет спустя, причем в Женеву, и вновь его жизнь в этом городе будет полна тревог и страданий.

3. И снова Женева. Последняя попытка создать свой дом

В апреле 1865 г. Герцен покидает Лондон, где жил последнее время, и переезжает в Женеву. Почему же он опять выбрал этого город, где столько страдал? Женева была ему не столь уж по душе, но другие швейцарские города его прельщали еще меньше. Про Базель, этот, по определению Герцена, город с «тройной скукой», мы уже упоминали. Цюрих он невзлюбил и не хочет жить «в этой ослиной пещере». Так Герцен назвал его после того, как столкнулся с диким формализмом местной бюрократии во время учебы в знаменитой цюрихской школе для глухонемых сына Николая, погибшего впоследствии во время кораблекрушения. В Берн ему ехать не хотелось, там засело «малодушное федеральное правительство».

В Берне Герцен не захотел поселиться, там засело «малодушное федеральное правительство». Гравюра середины XIX века, раскрашенная акварелью, из коллекции автора

Подумывал о Швейцарской Ривьере, но она тоже отпала, там обосновалось слишком много семей из России:

«Прежде было покойно и хорошо по берегу Лемана; но с тех пор, как от Вевея до Вето все застроили подмосковными и в них выселились из России целые дворянские семьи, исхудалые от несчастия 19 февраля 1861 г., нашему брату там не рука».

Ценность Женевы в глазах Герцена состояла в том, что она по-прежнему оставалась центром европейской демократической эмиграции и в то же время начиная с 1860-х годов все больше становилась прибежищем русских революционеров и тех, кто позднее вольется в их ряды. Женева ускоренными темпами превращается в город, который впоследствии будут называть колыбелью русской революции.

Много было в городе не только радикально настроенных российских эмигрантов, но и учащейся молодежи. Женевский район, прилегающий к университету и улице Каруж, даже получила название «Каружка», или «Маленькая Россия»[1]. С каждым годом увеличивающийся приток русских студентов в Женевский университет вскоре приведет к тому, что швейцарские студенты устроят демонстрацию в знак протеста против засилья выходцев из Российской империи[2]. Герцен понимал, что в этом городе он может рассчитывать на значительное увеличение читателей «Колокола». В Женеве, где собрался цвет российской эмиграции, Александр Иванович надеется возродить популярность газеты. Ведь он не просто переезжает в Женеву, а переносит сюда из Лондона Вольную русскую типографию. Его любимое детище, газета «Колокол», переживает не лучшие времена. Еще совсем недавно Герцен с гордостью рассказывал, что, по словам его друзей, близких ко двору, даже император начинал день с просмотра статей в «Колоколе». Но после того как в газете были опубликованы материалы в защиту поляков во время восстания 1863 г., ситуация резко поменялась. В то время, когда русское общество сплотилось в патриотическом порыве, Александр Иванович гневно критиковал царское правительство за расправу с восставшими. Герцен в глазах русского общества — предатель, тираж газеты упал в пять раз. Позиция Герцена по польскому вопросу — очередное доказательство его смелости, нежелания подстраиваться под мнение большинства, стремления следовать своим убеждениям.

И вот в апреле 1865 г. Герцен покидает Лондон, где жил последние годы, и переезжает в Женеву. Надо сказать, что Женева сильно изменилась со времен его отъезда. Как уже отмечалось, еще в 1849 г. было принято решение снести старые крепостные стены, и в городе началось бурное строительство. Герцен прибыл уже на новый железнодорожный вокзал Корнавэн. Через озеро в 1862 г. был переброшен новый мост «Монблан», соединивший левый и правый берега озера, строился еще один мост «Кулувреньер». (Хороши были обустроенные набережные, ставшие украшением города.

Когда в 1865 году Герцен переезжает в Женеву, город уже не узнать. Гравюра середины XIX века из коллекции автора

Едва устроившись, Герцен тут же занялся получением разрешения на издание «Колокола». Александр Иванович рассчитывал, что, поскольку в Женеве у него сохранились связи, это поможет решить вопросы, связанные с размещением типографии. Очень скоро выясняется, что сделать это не так просто. У Швейцарии все чаще стали возникать проблемы с Францией, Австрией и Россией, предъявлявшими претензии в связи с тем, что Швейцария укрывает их беженцев. Это заставляло и федеральное правительство, и власти кантонов проявлять осторожность, в том числе и при выдаче разрешений на издание печатных органов. Все в Женевской Республике поменялось не в лучшую сторону. «Женева похожа на расстриженного патера[1], потерявшего веру, но не потерявшего клерикальные манеры», — напишет Герцен через несколько лет в своем очерке «Скуки ради».

В итоге лишь в двадцатых числах мая вопрос с типографией был улажен. В Государственном архиве Женевы сохранилась запись от 28 мая 1856 г. о получении Герценом права на издание «Колокола». Герцен с семьей поселился на улице де Шен, которая вела в тогдашний пригород Женевы  Шен-Бужери. Дом, вернее довольно большая вилла, назывался Шатле-де-ла-Буассьер let , или Большой Буассьер. В Женеве очень часто небольшая вилла носит гордое название шато — замок, дворец. Но на сей раз дом имел больше оснований претендовать на это название. Не случайно этот 30-комнатный дворец незадолго до Герцена выбрала в качестве места жительства великая княгиня Анна Федоровна, жена великого князя Константина[2].

Зачем же понадобился Герцену такой большой дом? Александр Иванович возвращается в Женеву не один, а с новой спутницей жизни — Натальей Алексеевной Тучковой-Огаревой. Как мы знаем, Герцен пережил трагический опыт вторжения в его семейную жизнь Георга Гервега. Правда, Гервегу не удалось разрушить семью Герцена. А в Лондоне Александр Иванович сам разбил семью ближайшего друга и соратника Николая Огарева. В 1857 г. Наталья Алексеевна фактически стала гражданской женой Герцена. При этом, как и в истории с «Гнездом близнецов», все продолжали жить под одной крышей. С той только разницей, что Огарев с самого начала был в курсе сближения его жены с другом. Он тяжело переживал ситуацию, начал злоупотреблять алкоголем, и у него возобновились приступы падучей болезни. Ситуация осложнялась еще и тем, что Огарев был разорен своей первой женой и жил на пенсию, которую ему выплачивал Александр Иванович.

Жан Дюбуа (Jean Dubois). Шато-де-ля-Буассьер или «Большая Буассьер» (Grande Boissière). Гуашь. Середина XIX века. Библиотека Женевы. Вот так выглядел дом, когда там поселился Герцен с семьей.

Первые годы Герцен и Тучкова-Огарева пытались скрывать свои отношения от окружающих и даже от детей Герцена от первого брака. Когда появились на свет их дети: сначала дочь Лиза, а потом близнецы Елена и Алексей, то официально они считались детьми Огарева[1]. Для чего это делалось? С одной стороны, не хотели давать повода для очередных выпадов в адрес Герцена его многочисленным политическим противникам, а с другой — стремились не осложнять и без того тяжелую атмосферу в доме. Дело в том, что Наталья Алексеевна обладала очень непростым характером — жестким, неуравновешенным, мнительным и даже истеричным. Сам Александр Иванович как-то признался, что проблемы в семье происходили «из сумасшедшего нрава и необузданности» жены. Она постоянно изводила Герцена претензиями, требованиям, обвинениями. Неудивительно, что ей так и не удалось наладить отношения с детьми Александра Ивановича, и в итоге они возненавидели новую спутницу жизни отца.

Климат в новой семье Герцена стал просто невыносимым, когда накануне переезда семьи из Лондона в Женеву умерли от дифтерита близнецы Елена и Алексей. Наталья Алексеевна впала в глубокую депрессию, опасались за ее психическое здоровье. Вот такова была обстановка в доме Герцена накануне отъезда из Лондона.

В очередной раз попытка создать семью на «новых» началах ни к чему хорошему не привела. Опыт построения «передовой» семьи оказался всем не под силу. Тем не менее Герцен надеялся, что смена обстановки снимет хотя бы часть напряжения, в котором все существовали в последние годы, и в итоге позволит перевести отношения в иное русло. Таким образом, переезд в Женеву для Герцена — панацея во всех смыслах: в Лондоне останутся проблемы, связанные с работой, и драмы семейной жизни.

В первые дни после переезда и Александру Ивановичу, и Наталье Алексеевне казалось, что все складывается как нельзя лучше. Во всяком случае, новое жилье — Шатле-де-ла-Буассьер  — пришлось по нраву Наталье Алексеевне. А Александр Иванович поначалу даже был очарован новым домом: «Вчера в 4 часа приехали мы в Буассьер. Дом великолепный. Тут только жить да похваливать, всем места через край». Но через неделю отзывы были уже не столь восторженны: «Дом хорош, — пишет Герцен, — т.е. красив, но не совсем удобен». Он уточняет: «Бесполезные комнаты в нашем Palazzo превосходны», а «комнаты необходимые не особенно хороши». Примерно через месяц подводится итог: «Дом не так удобен, как я думал, т.е. он весь пожертвован для парадных комнат».

Еще через некоторое время новое жилье стало казаться Герцену неудобным не только расположением комнат, но и тем, что его роскошь слишком контрастировала с жильем большинства эмигрантов и студентов, посещавших Герцена. Но поскольку контракт заключен с 1 апреля 1865 г. ровно на год, то делать нечего, приходится оставаться, а следующей весной уже подыскивать новое жилье.

Очень скоро энтузиазм первых дней жизни на новом месте сменится полным разочарованием: «В самом деле в Женеве все хорошо и прекрасно, умно и чисто, а живется туго». Не только семейная жизнь опять складывалась не самым благоприятным образом, но и взаимоотношения с русскими эмигрантами оставляют желать лучшего. А ведь Герцен приехал в Женеву именно для того, чтобы расширить круг читателей «Колокола».

Герцену было непросто общаться с «молодой эмиграцией». В статье, написанной в 1865 г., которая так и называлась — «Молодая эмиграция», он рассказал о представителях этой части русской колонии в Швейцарии. Герцен назвал их очень образно — «Собакевичами и Ноздревыми нигилизма» (так в тексте. — Прим. авт.) и дал им нелицеприятную характеристику:

«<…> Их систематическая неотесанность, их грубая и дерзкая речь не имеет ничего общего с неоскорбительной и простодушной грубостью крестьянина и очень много с приемами подьяческого круга, торгового прилавка и лакейской помещичьего дома».

Надо ли удивляться, что после этой статьи круг читателей «Колокола» не только не увеличился, но и сократился. Но если Александр Иванович поначалу еще строил иллюзии относительно перспектив налаживания отношений с радикально настроенными эмигрантами из России, то Наталья Алексеевна очень быстро поняла, что они вряд ли улучшатся:

«Жизнь в Женеве не нравилась Герцену: эмигранты находились в слишком близком расстоянии от него; незанятые, они имели много времени на суды и пересуды; их неудовольствие на Герцена, неудовольствие, в котором главную роль играла зависть к его средствам, крайне раздражало Александра Ивановича, тем более что его здоровье с 1864 г. начинало ему изменять».

Здесь следует сделать небольшое отступление и разъяснить источник дохода Герцена. Как известно, Александр Иванович был незаконным сыном богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева, род которого происходил от Андрея Кобылы, как и род Романовых. Фамилия Герцен придумана отцом и производна от слова «сердце» (von Herzen, от нем. Herz — «сердце»). Иван Алексеевич хотел этим подчеркнуть, что ребенок — сын сердца, то есть любви. Несмотря на то что Александр не имел права наследования, Иван Алексеевич обходными маневрами умудрился оставить сыну значительное состояние. Правда, в 1849 г. имущество Герцена в России было арестовано, а в дальнейшем заложено банкиру Ротшильду. А тот, ведя переговоры о предоставлении займа России, добился разрешения Герцену пользоваться своим капиталом.

Александр Иванович поддерживал довольно тесные деловые отношения с банком Ротшильда и смог очень выгодно поместить капитал по совету банкира в различные акции. Герцен был весьма рачительным хозяином, не гнушался прилагать усилия для того, чтобы приумножить свое состояние, и ему удалось этого добиться. Такое отношение Герцена к деньгам раздражало и даже возмущало многих представителей «молодой эмиграции». Ведь в их среде было не принято заниматься денежными вопросами, это было признаком «буржуазности». Что, впрочем, не мешало им постоянно обращаться к Герцену с просьбой о финансовой помощи.

Конечно, дело было не только в дурных манерах представителей «молодой эмиграции» или в их зависти к финансовым возможностям Герцена. Александру Ивановичу трудно было найти общий язык с российской эмиграцией Женевы 1860-х годов прежде всего потому, что она по своему политическому составу сильно отличалась от той, которую он застал в конце 1840-х годов.

Шато-де-ля-Буассьер. Акварель. XIX век. Библиотека Женевы

Герцен, наученный горьким опытом европейских революций 1848-1849 гг., понимал, что каждая революция — это по сути война одной части нации против другой. А победа революции может привести не к свободе, а к диктатуре. Герцен не только отрицал необходимость революционного переворота, но и решительно осуждал террор как метод борьбы.

Очевидно, что такие политические взгляды Герцена казались чуть ли не предательскими. Когда в 1866 г. Дмитрий Каракозов, русский революционер-террорист, совершил одно из неудачных покушений на российского императора Александра II, Герцен назвал Каракозова «сумасшедшим фанатиком»( оставила кавычки — это же слова Герцена) и резко осудил его: «Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами». После этого трещина, образовавшаяся между ним и «молодой эмиграцией», для которой Дмитрий Каракозов был героем, превратилась в пропасть. Дело кончилось тем, что Александр Иванович, поначалу принявший достаточно активное участие в жизни русского зарубежья, вскоре отошел от общения с большей частью эмигрантов.

В «Былом и думах» он достаточно резко отозвался об эмигрантской среде, в том числе и женевской. Как представляется, многое из его высказываний не утеряло актуальности и сегодня:

«Выходя из родины с затаенной злобой, с постоянной мыслию завтра снова в нее ехать, люди не идут вперед, а постоянно возвращаются к старому; надежда мешает оседлости и длинному труду; раздражение и пустые, озлобленные споры не позволяют выйти из известного числа вопросов, мыслей, воспоминаний, из которых образуется обязательное, тяготящее предание. <…> Все эмиграции, отрезанные от живой среды, к которой принадлежали, закрывают глаза, чтоб не видеть горьких истин, и вживаются больше в фантастический, замкнутый круг, состоящий из косных воспоминаний и несбыточных надежд».

Но не только с эмигрантами не сложились отношения у Герцена. Сама Женева, ее жители также все меньше нравились ему. Вот отзыв о Женеве из произведения с символическим названием «Скуки ради»: «Церковь без украшений, демократия без равенства, женщины без красоты, пиво без вкуса, или, хуже, — с прескверным вкусом».

По истечении срока аренды Шатле-де-ла-Буассьер  в апреле 1866 г. Герцен решает переехать в небольшую трехкомнатную квартиру в доме № 7 на набережной Монблан. Здесь ему все знакомо, ведь он так часто останавливался в Hotel des Bergues, находящемся совсем рядом, снимая порой целый этаж. В новой квартире он поселился с дочерью Натальей, которую все звали Татой. Наталья Алексеевна мало жила в Женеве, она все чаще проводила время в Монтре. Огарев поселился в Ланси, тогдашнем пригороде Женевы. Все разъехались, как констатирует Тучкова-Огарева, жизнь семьи не налаживалась, «не было того, что англичане называют home (уютом, домом (англ.)». А сам Герцен очень образно писал Тате: «Переезд из Буассеры — положил новую черту, и вся наша жизнь, как бусы, у которых шнурок порван, рассыпалась».

Бусы порваны, но Александр Иванович еще почти полгода пытается жить без бус — практически без семьи и без интересного для него дела. Но это не столько жизнь, сколько агония, и в конце сентября 1866 г. в квартире на набережной Монблан были написаны отчаянные строки: «Я устал… exhausted (выдохся. — Прим. авт.) — все напасти бьют меня молотом по голове. Я не припомню более ужасного времени после гибели моей матери, после 1852 и кошмарных декабрьских дней 1864 в Париже».

Герцену ясно, что все те задачи, ради решения которых он переехал из Лондона в Женеву, решены не были, и жить в городе далее ему стало невыносимо. Он прямо пишет об этом Наталье Алексеевне:

«Далее ясно для меня, что я в Женеве жить не могу[1]. <…> На меня находит такая тоска, что я не могу ее скрыть. Куда ни посмотрю — все идет дурно и все исправлять поздно».

Сегодня на территории поместья шато-де-ля-Буассьер находится международная школа. Фотография автора

17 декабря 1866 г. заканчивается и этот период жизни Герцена в Швейцарии. Он уезжает в Ниццу. Александр Иванович будет еще нередко бывать в Швейцарии — в Цюрихе, Люцерне, Сен-Галлене, Фрибуре и, конечно, в Женеве, но это достаточно короткие визиты. Так, в феврале 1868 г. он приедет сюда ухаживать за Огаревым, сломавшим ногу. Огарев сильно пьет, и у него участились приступы эпилепсии.

Летом 1868 г. Герцен предпримет очередную попытку собрать семью вместе и постараться всех помирить. Для этих целей по его просьбе в августе было снято шато де Пранжен, находящееся недалеко от Ньона — это действительно большой замок на берегу Женевского озера. Александр Иванович доволен и приглашает Огарева поскорее приехать: «Мы в каком-то втором шато Boissière, только поле до самого озера». Всеобщее примирение не состоялось. Уже в начале сентября все начинают покидать Пранжен. И в одном из писем Герцен, рассказывая об этом, употребляет глагол «рассыпаться», которым уже описывал ситуацию после отъезда из Шатле-де-ла-Буассьер : «…Все рассыпаемся: кто в Женеву, кто в Флоренцию — а я еду в Париж на несколько дней».

Это пребывание в Швейцарии не принесло Герцену радости. Впрочем, как признается Александр Иванович своему другу Огареву, дело не в стране, а в нас самих: «…мы к концу жизней ведем дрянную, узкую, неустроенную жизнь». Так и хочется именно в этом месте вспомнить его слова, ставшие афоризмом: «…Любовь к истине требует жертв…» Как мы уже убедились, из любви к истине Александр Иванович пожертвовал семейным счастьем и союзом с соратниками по борьбе. Итог — одиночество и разочарование во всем и во всех.

Тем, кто читал роман «Кто виноват?», фразы из писем Герцена последних лет наверняка напомнят о его герое — Бельтове. Удивительно, но в начале жизни Александр Иванович написал произведение во многом пророческое. Мы уже видели это, когда говорили о его первой жене Наталье Александровне, ответившей на вопрос главной героини этого романа. А судьба самого писателя во многом повторила судьбу Бельтова: так же, как и его герой, он «скиталец по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине». И вслед за ним, подводя итоги своей жизни, Герцен может сказать, что «нажил и прожил бездну».

Да, безусловно, Герцен прожил чрезвычайно тяжелую жизнь. Но он не только «прожил бездну». В главной книге своей жизни, в «Былом и думах», он еще и рассказал с предельной откровенностью и с огромным мастерством, как он эту бездну проживал. Какой смелостью надо обладать, чтобы с такой беспощадной откровенностью говорить о своих ошибках, разочарованиях, драмах.

Герцен удивительно интересная и разносторонняя личность. «Он представляет собою целую область, страну изумительно богатую мыслями», — сказал о нем Горький. Именно поэтому такие разные люди восхищались им: Ленин и Луначарский, Достоевский и Горький, Тургенев и Толстой. Каждому он открывался какой-то своей гранью, близкой и интересной именно этому человеку.

Сегодня немногие знакомятся с его творчеством, а оно заслуживает внимания. Я уже говорила о том интересе, который представляют его мемуары. Но и публицистические работы Герцена удивительно актуальны. Поражаешься тому, что это написано не вчера, а почти двести лет назад. За доказательствами далеко ходить не приходится. Возьмем, к примеру, его веру в то, что лишь «свободная речь» делает человека поистине свободным. Молчание «…явно выражает отречение, безнадежность, склонение головы, осознанную безвыходность», — повторял вновь и вновь Герцен. Так ли часто мы сегодня слышим по-настоящему «свободную речь? Диктат средств массовой пропаганды, общественного мнения, социальных сетей приводит к боязни высказать мысль, не соответствующую общим тенденциям в не меньшей степени, чем цензура или отсутствие свободы слова.

Или его убежденность в том, что «свободный диалог» может привести к истине. Герцен не представлял ни жизни, ни общественной деятельности, ни политики без диалога. «Я ржавею без полемики. Нет ничего скучнее, чем монолог», — заявлял он. На мой взгляд, сегодня еще менее, чем в его время, люди способны вести диалог, каждый слышит лишь себя. И это характерно для отношений как между людьми, так и между государствами.

Герцен доказал, что можно стать гражданином Швейцарии и в то же время оставаться патриотом своей страны. Более того, он — яркое свидетельство того, что, проведя много лет за границей, можно не только не забыть родной язык, но и обогатить его. Его язык писателя и публициста полон таких ярких образов, что многие его высказывания, остроты использовались современниками, в том числе и известными писателями. «Язык его, до безумия неправильный, приводит меня в восторг: „живое тело“», — писал тот же Тургенев о Герцене, будучи сам непревзойденным мастером языка. Его остроты, каламбуры, сравнения настолько оригинальны, что производят и сегодня сильный эффект и хочется взять их на вооружение: «секущее православие», «патриотическая моровая язва», «опыты идолопоклонства», «наркотизм утопий», «добрые квартальные прав человеческих» и многие, многие другие.

Величайшие русские писатели восхищались образностью его языка и использовали придуманные Герценом обороты, афоризмы, словосочетания. Так, Лев Толстой неоднократно заимствовал изречение-пророчество Герцена: «Чингис-хан с телеграфами, пароходами, железными дорогами». Достоевский также неоднократно прибегал к герценовским определениям и остротам: «мясник Рубенс» попал в «Зимние заметки о летних впечатлениях»; «Колумб без Америки» — в романы «Идиот» и «Бесы»; «равенство рабства» вошло в «Бесы».

Герцен своей жизнью продемонстрировал, что Швейцария, а особенно Женева, идеальное место для того, чтобы бороться с режимом, в противостоянии с которым ты находишься. Уже при Герцене Женева превращается в «колыбель русской революции». Добавим, не только русской. Ведь по замыслу тех, кто ее готовил, она должна произойти не только в России, а во всем мире.

Николай Николаевич Ге. Портрет Александра Ивановича Герцена 1867. Государственная Третьяковская галерея. Москва

Герцена можно назвать первым русским невозвращенцем, издателем первого русского диссидентского органа печати за границей — «Колокола». Проведя много лет в Швейцарии, Александр Иванович рассказал не только о швейцарской природе и поведал об отдельных фактах ее истории, но и создал достаточно подробный очерк социально-политический жизни страны. В его восприятии Швейцарии можно, как мне кажется, увидеть все те сложности и противоречия, которые будут и в дальнейшем характеризовать отношение русских к Швейцарии. Начнем с основного элемента «швейцарского мифа» — восхваления альпийской природы. Да, Герцен восхищается красотами Швейцарии, но тут же отмечает, что горы давят. Более того, он сомневается в том, что сами швейцарцы все еще продолжают наслаждаться своей природой. По его мнению, они просто ею торгуют. Так, рассуждая о женевцах, он пишет, что главный «промысел Женевы, так же как и всей городской Швейцарии, — стада туристов, прогоняемые горами и озерами из Англии в Италию и из Италии в Англию».

Или другой элемент «мифа о швейцарской идиллии». С одной стороны, Герцен с восхищением пишет о достижениях страны подлинной демократии: «Вот что может сделать народ в 3 миллиона, когда он народ, а не стадо. Шутки в сторону, я горжусь моим отечеством — bis». И тут же встречаем вот такой отзыв: «допотопное государство, стоящее между допотопных гор, называемое Швейцарией». А в другом письме и того хлеще: «То все до того ужасно, что заставляет ненавидеть эту подлую Швейцарию».

Герцен, потерявший веру в социалистическое будущее Европы, поначалу находит опору в «швейцарском мифе», а точнее, в идеализации крестьянской самоуправляющейся общины. Но когда в реальной жизни сталкивается с тем, как работает подобная община, обрушивается на нее с критикой. Парадоксально, но он, революционер, кто по идее должен радоваться тому, что государством может управлять и кухарка, возмущается тем, что ему дает указание какой-то часовщик. Так, в Женеве, Герцен жаловался своему другу из женевского правительства, что он, как «не женевец», то есть гражданин другого кантона, «безапелляционно отдан во власть того часовщика, которому на ту минуту вверен полицейский хронометр».

Кто-то поставит Герцену в вину противоречивость его оценок. На самом деле стоит вспомнить о его бескомпромиссной натуре, любви к истине. В своих признаниях он предельно искренен. Верил в революцию — боролся в стане ее сторонников. Изверился — тут же признает это. Восхищался швейцарской демократией — признавал это. Увидел ее издержки — тут же не скрывает своего разочарования. Нравился Дж. Фази — писал о нем с восхищением. Увидел его негативные стороны — называет тираном, несмотря на то что живет по-прежнему в городе, где тот обладает значительным влиянием. В чем нельзя упрекнуть Герцена, так это в отсутствии смелости. Требуется незаурядное мужество быть настолько правдивым.

Миф о стране «счастливых швейцаров» Карамзина начинает разрушаться, как только русский революционер видит здесь что-то, не соответствующее его представлениям об идеальном устройстве общества. Однако этот миф, несмотря на появившиеся в его фундаменте трещины, конечно, переживет Александра Ивановича. Более того, он сам же и «замазывает» эти трещины.

У Герцена есть очень сильный рассказ, своеобразный философский этюд — «Поврежденный». Написан он был на пике разочарования Александра Ивановича во всем и во всех. Герой этого произведения, размышляя над жизнью «рода человеческого», «повредился» в уме. Он предсказывает, что земной шар вот-вот или «лопнет, или сорвется с орбиты и полетит». И в чем же видит «поврежденный» выход, где он ищет спасения? Для него последнее прибежище человечества — природа: «к природе, к природе на покой,— полно строить и перестроивать (так в тексте. — Прим. авт.) вавилонскую башню общественного устройства; оставить ее, да и кончено, полно домогаться невозможных вещей», — призывает он. Как говорится, круг замкнулся. Герцен возвращается к изначальным парадигмам «швейцарского мифа». В словах героя Герцена буквально воспроизводится призыв Руссо к современникам опомниться и вернуться к жизни на природе. Мы также слышим здесь отзвуки идей Жуковского о необходимости отказа от попыток спасти человечество, ибо иллюзии осчастливить человечество ни к чему хорошему не приведут. Писатель, который, казалось, сделал все, чтобы разрушить «швейцарский миф», возвращается к его истокам.

[1] Так в тексте.

[1]В конце 1860-х годов Тучкова-Огарева поставит Герцену ультиматум: полный разрыв или официальная жизнь вместе. В итоге в начале 1869 г. она получит фамилию Герцена.

[1] Па́тер (лат. Pater — «отец») — в римско-католических монастырях монах в сане диакона или иерея (в отличие от простых монахов, называемых frater — брат). В широком смысле — католический священник, ксёндз.

[2]Подробнее о жизни великой княгини Анны Федоровны в Швейцарии см. очерк Бегловой Н.С. «Великая княгиня Анна Федоровна: «Израненным сердцам — сумрак и тишина!» в книге «Россия и Женева. Сплетение судеб». Москва. 2019.

[1]Подробнее о русской эмиграции в Женеве см. в очерке Бегловой Н. С. ««Каружка», или «Маленькая Россия» в книге «Россия и Женева. Сплетение судеб». Москва. 2019.

[2] Подробнее о студенческой молодежи в Женеве см. в очерке Бегловой Н.С. «Караул! Русская интервенция!» в книге «Россия и Женева. Сплетение судеб». Москва. 2019

[1]Эта гостиница существует и поныне, она называется Aubergede Zaehrigen и находится на улице с тем же названием — rue de Zaehrigen, 13.

[1]Пьер-Жозеф Прудон (1809–1865) — французский политикпублицистэкономистфилософмютюэлист и социолог. Считается одним из наиболее влиятельных теоретиков анархизма.

[2]Мария Каспаровна Рейхель (урожденная Эрн) (1823 –1916), русская мемуаристка, близкий друг семьи А. И. Герцена. В январе 1847 г. вместе с ним выехала за границу. Вышла замуж в 1849-м за немецкого музыканта А. Рейхеля и поселилась в Париже, с 1857 г. жила в Дрездене, с 1867-го — в Берне. Адресат более 400 писем Герцена. Автор книги «Отрывки из воспоминаний М. К. Рейхель и письма к ней А. И. Герцена».

[1]Карл Фогт  или Карл Фохт ( 1817–1895) — немецкий естествоиспытатель, зоолог, палеонтолог, врач. Известен также как философ, представитель вульгарного материализма. Занимал пост ректора Женевского университета.

[1]Мария Львовна Рославлева, племянница Пензенского губернатора А. А. Панчулидзева. Ее брак с Огаревым оказался неудачным, и супруги вскоре расстались.

[1]Джеймс Фази ( 17961878) — швейцарский политический деятель, фактический руководитель совета Женевского кантона в 1847–1861 гг., основатель швейцарской Радикальной партии.

[1]Вильгельм Вейтлинг ( 1808–1871) — немецкий философ-утопист, деятель раннего немецкого рабочего движения, один из теоретиков немецкого социализма. Портной по профессии. После бланкистского восстания 12 мая 1839 г. в Париже Вейтлинг вынужден был переехать в Швейцарию, где в 1841–1843 гг. вел пропаганду идей уравнительного коммунизма.

[2] Георг Гервег (Хервег, 18171875) — немецкий революционно-демократический поэт и публицист.

[1]13 июня 1849 г. Герцен принял участие в манифестации в Париже против римской экспедиции, посланной французским правительством на защиту папы от итальянской революции.

[2]Здесь и далее все цитаты из произведения Герцена приводятся по следующему изданию: Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах // Акад. наук СССР, Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. М.: Наука, 1954–1965.

[1]Достаточно вспомнить такие работы Герцена, как «Русский народ и социализм», «Старый мир и Россия», «Россия», «О развитии революционных идей в России».