Объяснение Достоевского в нелюбви к Женеве в цитатах.

 

Далеко не все русские писатели и поэты, побывавшие в Женеве, были очарованы ею. Судя по немалому количеству отрывков из писем наших знаменитых путешественников, свои впечатления от этого города они описывали в весьма мрачных тонах. Но, пожалуй, нет другого именитого русского, который бы так невзлюбил Женеву и в целом Швейцарию, как Федор Михайлович Достоевский.

Женева пришлась ему не по вкусу уже в первые приезды в 1862 и 1863 годах; правда, тогда он не задерживался здесь надолго. Но вот наступил 1867 год, писатель женился на Анне Сниткиной, и они отправились в свадебное путешествие, растянувшееся на четыре года. Молодожены посетили Вильно, Дрезден, Баден-Баден, Базель и в августе 1867 года приехали в Женеву.

Сразу же дал о себе знать женевский климат. Уже в сентябре в письме к своему другу, поэту Аполлону Николаевичу Майкову, Федор Михайлович, объясняя, почему он так задержался с написанием давно обещанной статьи, жалуется: «…как только переехал в Женеву, тотчас же начались припадки, да какие! — как в Петербурге. Каждые 10 дней по припадку, а потом дней 5 не опомнюсь. Пропащий я человек! Климат в Женеве сквернейший, и в настоящую минуту у нас уже 4 дня вихрь, да такой, что и в Петербурге разве только раз в год бывает. А холод — ужас!»^[1] Спустя месяц мотив письма к Майкову остается прежним: «Припадки у меня здесь почти каждую неделю; начинается, кроме того, какое-то скверное сердцебиение. Это ужас, а не город! Это Кайенна[2]. Ветры и вихри по целым дням, а в обыкновенные дни самые внезапные перемены погоды, раза по три, по четыре в продолжение дня. Это геморроидалисту-то и эпилептику!»[3]

О том же пишет он и в письме к Софье Александровне Ивановой, своей любимой племяннице: «Я хоть прежде и бывал раза три в Женеве, но в ней не живал и не знал, чтó это за климат: решительно по три раза в день меняется погода, и припадки мои начались вновь, точь-в-точь как в Петербурге»[4].1

Но дело не только в климате — хотя, безусловно, он оказался крайне неблагоприятным для человека, страдавшего эпилептическими припадками. В Женеве Федора Михайловича раздражает буквально всё. Приведем лишь несколько цитат из его многочисленных писем, написанных в тот период родным и друзьям:

«И как здесь грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Всё здесь гадко, гнило, всё здесь дорого. Всё здесь пьяно! Стольких буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет»[5]. «Вот уже скоро месяц, как я засел в Женеве; надо сказать, что это самый прескучный город в мире; он строго протестантский, и здесь встречаешь работников, которые никогда не протрезвляются»[6]. «Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны, но сама Женева — верх скуки. Это древний протестантский город, впрочем, пьяниц бездна»[7]. «Сквернее всего то, что Женева уж слишком скверна; мрачное место. Сегодня воскресенье: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресенья»[8].

Достоевский мечтает о том, чтобы выехать из Женевы, а еще лучше — совсем из Швейцарии. Он желает перебраться в Италию или в Париж, но две причины удерживают его здесь. Жить в Женеве дешевле, чем в Париже, а у писателя постоянно нет денег. Кроме того, Анна Григорьевна ждет ребенка, а докторá и акушерки в романской части Швейцарии, в отличие от Италии, говорят по-французски. Достоевские вынуждены остаться. Они снимают квартиру на втором этаже дома №1 на углу улиц Анри Бертелье и Вильгельма Телля, а незадолго до родов переедут в более просторную квартиру на улице Монблан, 16.

 

Вот как Федор Михайлович описывает свое женевское житье в письме ко всё той же Софье Александровне Ивановой: «Мы с Анной Григорьевной одни-одинешеньки. Жизнь моя: встаю поздно, топлю камин (холод страшный), пьем кофе, затем за работу. Затем в четыре часа иду обедать в один ресторан и обедаю за 2 франка с вином. Анна Григорьевна предпочитает обедать дома. Затем иду в кафе, пью кофей и читаю „Московские ведомости“ и „Голос“ и перечитываю до последней литеры. Затем полчаса хожу по улицам, для движения, а потом домой и за работу. Потом опять топлю камин, пьем чай, и опять за работу… Женева скучна, мрачна; протестантский глупый город, со скверным климатом, но тем лучше для работы»[9].

Единственное утешение, как мы видим, Достоевский находит в том, что ему удается сосредоточиться на работе. Правда, женевская скука — не единственный стимул его вдохновения. Немаловажная причина, заставляющая Достоевского напряженно работать, — постоянная нехватка денег. Его отъезд за границу — по сути, бегство от кредиторов, уже переставших верить обещаниям писателя вернуть деньги и требовавших их взыскания в судебном порядке.

 

Отсутствие денег в значительной степени объясняется пагубным пристрастием Федора Михайловича к игре. Даже по дороге в Швейцарию Достоевские заехали в Баден-Баден, где писатель сначала выиграл четыре тысячи фраков, а затем, не удержавшись, проиграл все, вплоть до личных вещей — и своих, и жены. Для продолжения путешествия потребовались новые займы.

Если бы не постоянные визиты Достоевского в казино, то авансов, присылаемых из издательств, хватало бы. Но писатель постоянно проигрывает в рулетку. Игра влечет его, и он не может с собой совладать. Вот как он пишет об этом жене в одном из писем, отправленных из казино в Саксон-ле-Бэн:

«…Аня, милая, я хуже чем скот! Вчера к 10 часам вечера был в чистом выигрыше 1300 фр. Сегодня — ни копейки. Всё! Всё проиграл! И всё оттого, что подлец лакей в Hotel des Bains не разбудил, как я приказывал, чтоб ехать в 11 часов в Женеву. Я проспал до половины двенадцатого. Нечего было делать, надо было отправляться в 5 часов; я пошел в 2 часа на рулетку и всё, всё проиграл»[10].

Быть благоразумным у Достоевского никак не получалось: поездки в казино не прекращались.

«Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке! Как только проснулся — сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют. Приехал я сюда без четверти четыре и узнал, что рулетка до 5 часов. (Я думал [что] до четырех.) Стало быть, час оставался. Я побежал. С первых ставок спустил 50 франков, потом вдруг поднялся, не знаю, на сколько, не считал; затем пошел страшный проигрыш; почти до последков. И вдруг на самые последние деньги отыграл все мои 125 франков, и кроме того, в выигрыше 110. Всего у меня теперь 235 фр. Аня, милая, я сильно было раздумывал послать тебе сто франков, но слишком ведь мало. Если б по крайней мере 200. Зато даю себе честное и великое слово, что вечером, с 8 часов до 11-ти, буду играть <…> благоразумнейшим образом, клянусь тебе. Если же хоть что-нибудь еще прибавлю к выигрышу, то завтра же [несколько слов зачеркнуто. — Н. Б.] непременно пошлю тебе, а сам наверно приеду послезавтра, т<о> е<сть> во вторник»[11].

Но весточку от мужа, полную драматизма, Анна Григорьевна получила уже на следующий день. Достоевский проиграл все деньги и остался даже без обручального кольца, за чем последовал очередной сеанс самобичевания:

«Аня, милая, бесценная моя, я всё проиграл, всё, всё! О, Ангел мой, не печалься и не беспокойся! Будь уверена, что теперь настанет наконец время, когда я буду достоин тебя и не буду более тебя обкрадывать, как скверный, гнусный вор! Теперь роман, один роман спасет нас, и если б ты знала, как я надеюсь на это! Будь уверена, что я достигну цели и заслужу, твое уважение. Никогда, никогда я не буду больше играть. Точно то же было в 65-м году. Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла. С любовью и с надеждой примусь за работу, и увидишь, чтó будет через 2 года. Теперь же, ангел мой, не беспокойся! Я надеюсь и рвусь к тебе, но до четверга двинуться не в состоянии. И вот почему: узнай всё. Я заложил и кольцо, и зимнее пальто, и всё проиграл. За кольцо и пальто надо будет заплатить 50 франков, и я их выкуплю — увидишь, как. Но теперь не в том дело. Теперь три часа пополудни. Через полчаса я подам это письмо и пойду взять на почте твое, если есть. (Утром толкался на почту — никого там нет, никто не сидит.) Таким образом, мое письмо пойдет завтра — или в 5 часов утра, или в одиннадцать; не знаю. Но во всяком случае ты завтра его получишь. Но в [этом] отеле за всё это время я задолжаю, и выехать мне будет нельзя. И потому умоляю тебя, Аня, мой ангел-спаситель: пришли мне, чтоб расплатиться в отеле, 50 франков. Если в среду, утром рано, или завтра, во вторник вечером, успеешь послать, то я получу в среду вечером и в четверг, утром или в 6-м часу вечера, буду у тебя. Друг мой, не печалься, что я разорил тебя, не мучайся за наше будущее. Я всё, всё поправлю!»[12]

На сей раз, оставшись совершенно без средств, Достоевский вернулся в Женеву, засел за работу и в течение трех недель написал около шести печатных листов романа «Идиот». Эти главы были переданы для публикации в журнал М. Н. Каткова «Русский вестник», который в 1868 году начал печатать роман частями.

Проходит несколько месяцев, наступает 1868 год — и всё возвращается на круги своя: со страниц писем Достоевского к жене несутся сообщения об очередном проигрыше, проклятия в свой адрес и новые просьбы выслать денег: «Ангел Аня, вместо меня придет к тебе завтра, в 5 часов, это письмо… …я пошел играть в 8 часов и — всё проиграл! У меня теперь те же 50 сантимов. Друг мой! Пусть это будет моим последним и окончательным уроком; да, урок ужасен!»[13]

Конечно же и этот очередной проигрыш никаким уроком не стал — денег у Достоевских не было постоянно. Приходилось жить на то, что присылали друзья и родственники из России, и всё время закладывать вещи. Вот запись в дневнике Анны Григорьевны: «Он отправился заложить наши обручальные кольца, потому что у нас сегодня нечем обедать. Но потом он через час воротился, сказал, что не застал закладчика, да и очень рад этому, потому что получил деньги от Майкова»[14]. Тема безденежья проходит красной нитью и через все письма Достоевского: «Хоть живем и не нуждаясь в насущном, но однако ж вещи постоянно в закладе. При каждом получении денег выкупаем, а к концу месяца опять закладываем»[15].

Читая эти письма, я переживала за Анну Григорьевну, осуждала Федора Михайловича, удивлялась его безволию и поражалась, откуда такая страшная тяга к игре. Лишь недавно, прочитав интереснейшую статью писателя Бориса Куркина, посвященную пьесе Гоголя «Игроки», я обнаружила факты, которые если и не извиняют эту страсть, то проливают свет на многое, связанное с ней. По словам Б. Куркина, во времена Гоголя «карточное безумие охватило всю Россию». Как пишет участник Отечественной войны 1812 года, друг Пушкина и Дениса Давыдова князь Петр Андреевич Вяземский: «Нигде карты не вошли в такое употребление, как у нас: в русской жизни карты — одна из непреложных и неизбежных стихий»[16].

В XIX веке страсть к картам полностью завладела дворянским обществом. Играли все, играли везде: в клубах, на балах, маскарадах. Даже в театрах ставили специальные столы для игры в карты. А сколько строк и строф посвящено игре! Уже Пушкин, сам игравший ночи напролет, оставил множество подтверждений тому, что игра была неизменной составляющей светской жизни. И его повесть «Пиковая дама», и пьеса Гоголя «Игроки», и роман Достоевского «Игрок» дают чрезвычайно сильное художественно-психологическое описание игромании, царившей тогда среди российской аристократии. «Карточное безумие» приводило не только к постоянному безденежью, как в случае Достоевского, но и к настоящим разорениям, сидениям в долговой яме, — даже к самоубийствам, которые уже воспринимались как рядовое явление. «Этак, пожалуй, вся Россия должна застрелиться: всякий или проигрался, или намерен проиграться», — говорит Ихарев, герой пьесы Гоголя «Игроки». Зная всё это, неизбежно иначе смотришь и на ту неуемную страсть, под властью которой находился Достоевский. Противостоять соблазну игры в то время и в том обществе, особенно азартному человеку, было практически невозможно.

Федор Михайлович ездил играть в Саксон-ле-Бэн — казино в Вале, недалеко от Мартиньи. Сегодня город называется просто Саксон, поскольку бани теперь не здесь, а на другой стороне автострады — в местечке Сайон[17].

Готовя очерк, я отправилась в Саксон сфотографировать казино, которое, как магнит, притягивало великого писателя. Эта поездка помогла мне чуть лучше понять восприятие Достоевским Женевы, которое раньше вызывало удивление. В описаниях этого города и Швейцарии в целом, как мы видим, постоянно встречаются эпитеты «мрачный», «гадкий», а швейцарцы, если верить Федору Михайловичу, все поголовно алкоголики.

Погода была типичной для швейцарской зимы: не сказать, чтобы холодно, но сырость и промозглость создавали ощущение более низкой температуры, чем показывал термометр. К тому же, дул столь ненавистный писателю биз — сильный холодный северо-западный ветер. Дует он, как правило, не меньше трех дней, а иногда затягивается на неделю-полторы. Ветер этот крайне неприятен — даже люди с крепкой нервной системой начинают страдать бессонницей и становятся раздражительными.

Город, видимо, мало изменился со времен Федора Михайловича. Добавилось лишь несколько уродливых современных зданий, которые отнюдь не диссонировали со столь же невзрачными старыми постройками. Было воскресенье. На улице серо — и ни души. Говорю не для красного словца: за время моей часовой прогулки по городу я встретила лишь одного угрюмого мужчину, который, увидев, что я фотографирую казино, несколько раз с удивлением обернулся. Сразу же вспомнился отрывок из письма Достоевского: «…ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресенья». На сей раз фраза отнюдь не покоробила, и я подумала, что если полтора века назад Женева выглядела именно так, то впечатление писателя представляется вполне реалистичным.

Проголодавшись, я решила перекусить, но все заведения общепита были закрыты. Работало лишь кафе в старом отеле, на торце которого можно было еще разглядеть надпись «Отель Швейцария» (Hotel Suisse). Не здесь ли останавливался Достоевский?.. В кафе за столиком сидели трое мужчин, потягивавших вино. Как раз когда я вошла, официантка поставила на их стол бутылку вина и сказала: «Это вам от хозяина, по случаю Нового года. Только много не пейте!» Тут мне снова вспомнился Достоевский с его тирадами о пьянстве швейцарцев.

Перекусив панини — единственным, так сказать, «блюдом», фигурировавшим в меню[18], — я отправилась обратно в Женеву, размышляя о том, что в Швейцарии есть еще места, вполне подходящие под описания Достоевского.

Не прошло и полугода пребывания четы Достоевских в Женеве, как Федор Михайлович невзлюбил этот город окончательно и бесповоротно. В очередном письме к А. Н. Майкову он расписал женевскую жизнь в таких черных красках, что, пожалуй, до сих пор никто не превзошел его в этом. Досталось не только женевцам, но и всей, по выражению писателя, «подлой республике». Впрочем, если это утешит швейцарцев, Достоевский не любил их все-таки чуть меньше, чем немцев.

«Всего более натерпелись мы из материальных неудобств в Женеве от холода. О если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec-plus-ultra[19]. В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о если б Вы знали, чтó они считают хорошим и чтó дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы.)»[20]

Мне кажется, дело не в том, что Достоевский не любил именно Швейцарию, — негативное упоминание Германии подтверждает это, — а в том, что Федор Михайлович не мог жить вдали от родины, где бы это место ни было. В письме к тому же Майкову, написанному в первые дни пребывания Достоевского в Женеве, писатель прямо говорит об этом: «И как можно выживать за границей? Без родины — страдание, ей-богу!» И далее объясняет, почему для него это важнее, чем для кого-либо другого: «А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как еще! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься»[21].

Надо признать, что жизнь четы Достоевских в Женеве складывалась от начала до конца самым драматичным образом. Тяжело протекавшая беременность Анны Григорьевны, постоянные безденежье и поиски денег, проигрыши в казино, переезд с квартиры на квартиру и под конец настоящая трагедия — смерть ребенка.

22 февраля 1868 года у Достоевских родилась дочка Софья — Федор Михайлович был безмерно счастлив. К сожалению, девочка родилась слабенькой, а у Анны Григорьевны не было молока. Найти кормилицу в Женеве не удалось, и было решено выкармливать младенца искусственно, что в то время было делом весьма сложным, особенно учитывая неопытность молодой матери и отсутствие профессиональной помощи. Анна Григорьевна ходила гулять с ребенком в Английский парк, о котором Достоевский отзывался весьма презрительно и не отказал себе в удовольствии высмеять женевцев, гордящихся этим парком, описав его как «дряннейший палисадник, из нескольких кустиков (ни одного дерева)»[22].

 

Однажды во время гуляния поднялся сильный ветер и пошел дождь. Анна Григорьевна поспешила вернуться домой, но девочка простудилась и, проболев несколько дней, умерла от воспаления легких. Отпевал ее протоирей А. П. Петров[23], который крестил младенца в женевском Храме Воздвижения Креста Господня меньше трех месяцев назад. Надо сказать, что храм этот был освящен незадолго до рождения девочки — 14 сентября 1866 года.

Горе, обрушившееся на семью Достоевских, в буквальном смысле слова подкосило Федора Михайловича. «Это маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, — для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?»[24] — писал он своему верному другу Аполлону Николаевичу Майкову, которому не стеснялся открыть сердце.

Софья Федоровна Достоевская похоронена на старинном кладбище Пленпалé, которое также называют «кладбищем королей». Правда, никакого отношения к монархам кладбище не имеет. В 1469 году на этом месте, находившемся тогда за городскими воротами, построили госпиталь, куда свозили больных чумой. Само кладбище возникло лишь в 1482 году, сначала там хоронили лишь жертв чумы, а позднее уже и умерших от других болезней. В 1883 году на этом кладбище вводится «концессия», то есть, для того, чтобы получить место под могилу надо было заплатить довольно приличную сумму денег. Захоронений становилось все меньше и меньше, и вошло в традицию хоронить здесь людей, внесших значительный вклад в развитие города. Так и получилось, что название «кладбище королей» стали воспринимать в значении кладбища для выдающихся или богатых людей.

На самом же деле своему названию кладбище обязано… стрелкам из аркебуза. Дело в том, что неподалеку от госпиталя и кладбища раскинулась большая поляна, на которой проходили состязания в стрельбе из аркебуза. Эта традиция существовала с начала XVI века до середины XIX.

Победитель удостаивался звания «короля» стрелков. Даже улица, на которой находится кладбище, до сих пор называется улицей Королей.

Могила Сонечки Достоевской, обозначенная номером 1009, находится под большим раскидистым деревом, сразу налево от входа в кладбище именно со стороны этой улицы.

 

На месте захоронения стоит маленькая мраморная плита, на которой выбит православный крест и написано по-французски: «SOPHIE. Fille de FEDOR et ANNE DOSTOIEVSKY. 22.II/5.III — 12/24.V.1868».

 

 

 

Дом, в котором жили Достоевские, сохранился; он находится рядом с англиканской церковью. На доме есть табличка, но чтобы ее увидеть, надо знать о ее существовании: настолько высоко она прибита и так сливается ее цвет с цветом здания. Я бы никогда ее не заметила, если бы в свое время мне не указали на нее специально.

В конце 1980-х — начале 1990-х годов я давала уроки русского языка — и сотрудникам ООН, и частным образом. Среди моих студенток была итальянка — не первой молодости, но весьма энергичная и предприимчивая; к тому же, она была чрезвычайно уверена в себе. Поняла я это, узнав, что язык нужен ей для сопровождения русских туристов по Женеве; при этом, к моему большому удивлению, уровень владения им был у нее в зачаточном состоянии. Изабелла (назовем ее так) работала в одном из центральных турагентств. В то время, сразу после «перестройки», в Женеву как раз потянулись первые группы российских туристов. Позже мои соотечественники создали несметное число турагентств, которые буквально расплодились по всей Швейцарии; но тогда, по словам Изабеллы, русскоязычные гиды были в остром дефиците. Когда-то в молодости она изучала русский, поэтому заявила в агентстве, что берет русские группы на себя. Услышав ее признание, я про себя ахнула, а вслух поинтересовалась, когда ожидается первая группа, с которой должна работать моя студентка. Выяснилось — что через две недели.

— И чего же вы ожидаете от меня? Вы думаете, что за две недели мы освоим русский язык? — спросила я, решив, что, безусловно, откажусь от такой ученицы.

— Русский я и так знаю: я смогу объясниться с туристами, — самоуверенно ответила Изабелла. — Мне нужно, чтобы вы помогли мне написать текст моего тура по Женеве на русском.

— Но… я… — Не скрою, такое заявление потенциального русскоязычного гида лишило меня дара речи.

— Вам не надо будет сочинять текст: я сама всё расскажу — а вы просто это запишете. — Мое заикание Изабелла явно интерпретировала как капитуляцию. — Только вы пишите очень простыми словами, чтобы мне потом легко было выучить наизусть.

— А если у группы будут вопросы? — Я буквально цеплялась за соломинку.

— Ерунда: отвечу! Об этом не беспокойтесь! — Ни сомнений, ни страха Изабелла не ведала.

Сколько я потом ни отказывалась, отвязаться от нее я не смогла. Когда я попросила текст тура, оказалось, что в письменном виде его тоже нет: всё было лишь в голове у моей подопечной. Так Изабелла стала моим первым гидом по Женеве. Несколько дней мы ходили с ней по городу, делая акценты на тех местах, которые могут быть потенциально интересны русским. Изабелла мне что-то рассказывала по-французски, перемежая свою речь «непереводимым итальянским фольклором»; я все это записывала, а потом, придя домой, переводила на русский.

Через неделю Изабелла наконец обладала вожделенным текстом об основных достопримечательностях Женевы, написанным на самом примитивном русском языке. Еще неделя ушла на то, чтобы научить ее правильно выговаривать этот текст; о том, чтобы выучить его наизусть, речь уже не шла. Именно тогда я поняла, что Изабелле было свойственно преувеличивать свои возможности: хорошей памятью, как оказалось, она тоже не отличалась. И вот наступил день экскурсии. С ужасом я думала о бедных русских туристах, которые вот-вот должны были прибыть в Женеву, чтобы узнать о городе побольше. С трудом дождавшись вечера, я набрала Изабеллу:

— Ну? Как все прошло?

— Très bien![25] — услышала я в ответ как всегда радостный и уверенный голос ученицы.

— Вы всё рассказали? Всё смогли прочитать? Они вас поняли?

— О… Всё получилось отлично! — рассмеялась в ответ Изабелла. — Я началá, но они почему-то не понимали. Тогда один мужчина — очень приятной наружности, между прочим; он, оказывается не из Москвы…

И тут Изабелла стала довольно подробно рассказывать об этом мужчине.

— …Ну, в общем, он взял мой текст и читал его там, где мы останавливались. Все были очень довольны.

— Ну, слава богу: всё в порядке! — вздохнула я с облегчением от того, что «международного скандала» удалось избежать.

— Конечно! Только надо, чтобы вы походили со мной на следующей неделе.

— Зачем? — удивилась я.

— Приезжает еще одна группа.

— Но вы ведь сказали, что всё хорошо.

— Хорошо. Но проблема в том, что они всё время что-то спрашивают, — а я совсем не понимаю, о чем! У ваших русских отвратительное произношение! — Изабелла умела поставить в беседе элегантную точку.

Получилось, что в течение нескольких месяцев я сопровождала по Женеве группы российских туристов, — то есть, была у Изабеллы переводчиком «с русского на русский». Через какое-то время она уже довольно бойко отбарабанивала нужный текст; если же кто-нибудь задавал вопрос, тогда подключалась я.

Всякий раз, проходя мимо дома, где жил Достоевский, я вспоминаю Изабеллу и ту историю, которую она мне поведала, готовя тур по городу. От нее я впервые узнала, что у Достоевских в Женеве умерла маленькая дочка. Рассказывая об этом, Изабелла добавляла: «Достоевский так переживал смерть дочери, так рыдал, что соседи по дому пожаловались в полицию, и Достоевские были вынуждены поменять квартиру». Признáюсь, я всегда относила эту деталь на счет чрезмерной эмоциональности Изабеллы, предполагая, что тут она уж слишком сгустила краски. Но совсем недавно я неожиданно убедилась, что в ее словах была доля правды, — причем узнала я об этом из воспоминаний Анны Григорьевны. Вот как Достоевская описывает первые дни, последовавшие за кончиной младенца:

«Я не в силах изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мертвою нашу милую дочь. Глубоко потрясенная и опечаленная ее кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал ее бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя»[26].

«Оставаться в Женеве, где всё напоминало нам Соню, было немыслимо, и мы решили немедленно исполнить наше давнишнее намерение и переехать в Vevey, на том же Женевском озере. Жалели мы очень о том, что, по недостатку средств, не могли совсем уехать из Швейцарии, которая стала для моего мужа почти ненавистна: он винил в смерти Сонечки и дурной, изменчивый климат Женевы, и самонадеянность доктора, и неумелость няньки и пр. Самих швейцарцев Федор Михайлович всегда недолюбливал, но черствость и бессердечие, выказанные многими из них в минуты нашего тяжкого горя, еще увеличили эту неприязнь. Как пример бессердечия, приведу, что наши соседи, зная о нашей утрате, тем не менее прислали просить, чтоб я громко не плакала, так как это действует им на нервы»[27].

Ошиблась Изабелла лишь в незначительных деталях. Во-первых, нет свидетельств тому, что соседи пожаловались на Достоевских в полицию. Во-вторых, Федор Михайлович и Анна Григорьевна не просто поменяли квартиру, а уехали наконец из города, ставшего обоим ненавистным.

Впрочем, в Вевé чета Достоевских оказалась столь же несчастлива. Писатель был явно не расположен миловать не только Женеву, но и всю страну вообще. В Вевé он изливает на головы швейцарцев такой поток обвинений, в который трудно было бы поверить, если бы не сохранился текст соответствующего письма, написанного все тому же Майкову. Оказывается, швейцарцы обманщики: они бесчестны и низки — Федор Михайлович обвиняет их не просто в глупости, а в «невероятной тупости и неразвитости». Но самое удивительное его открытие заключалось в том, что швейцарцы нечистоплотны! «Киргиз в своей юрте живет чистоплотнее» швейцарца, — пишет он. Заканчиваются обвинения в адрес швейцарцев на более чем патетичной ноте: «Я ненавижу их дальше последнего предела!»[28]

Прочитав эти излияния Достоевского, я задумалась вот над чем. Ну, хорошо, пусть отвращение к Швейцарии застилало Федору Михайловичу глаза, но не полностью же! В его письмах постоянно встречается упоминание о двух качествах швейцарцев, которые его поражают: пьянство и нечистоплотность. Надо сказать, что и в воспоминаниях других русских, путешествовавших по Швейцарии, можно найти аналогичные отклики.

С тех пор многое изменилось. Чистота швейцарских городов и деревень стала настолько привычной, что даже не верится, будто когда-то можно было обвинять швейцарцев в нечистоплотности. Многое изменилось и в плане алкоголизма. Например, согласно статистике ВОЗ за 2010 год, Швейцария занимала 23-е место среди 33 европейских стран по совокупному объему потребления алкоголя на душу населения[29].

Так что, окажись Федор Михайлович сегодня на швейцарских улицах, вряд ли он воскликнул бы, как полтора века назад: «Всё здесь пьяно!»

 

[1] Письмо к А. Н. Майкову от 15 (27) сентября 1867 г. Женева // Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 15. — СПб.: Наука, 1996. С. 322. (Здесь и далее: все цитаты приводятся в согласии с современными нормами орфографии и пунктуации.)

[2] Кайенна – административный центр Французской Гвианы в Южной Африке. Город с очень тяжелым климатом. Раньше Франция ссылали туда преступников на каторгу.

[3] Письмо к А. Н. Майкову от 9 (21) октября 1867 г. Женева.

[4] Письмо к С. А. Ивановой от 29 сентября (11 октября) 1867 г. Женева // Там же. С. 329.

[5] См. сноску 3. Там же.

[6] Письмо к С. Д. Яновскому от 28 сентября (10 октября) 1867 г. Женева // Там же. С. 324.

[7] Письмо к С. А. Ивановой от 29 сентября (11 октября) 1867 г. Женева // Там же. С. 329.

[8] Письмо к А. Н. Майкову от 18 февраля (1 марта) 1868 г. Женева // Там же. С. 347.

[9] Письмо к С. А Ивановой от 1 (13) января 1868 г. Женева // Там же. С. 344–345.

[10] Письмо к А. Г. Достоевской от 6 (18) октября 1867 г. Саксон-ле-Бэн. — http://dostoevskiy.niv.ru/dostoevskiy/perepiska-dostoevskij-dostoevskaya/dostoevskij-dostoevskoj-6-oktyabrya-1867.htm

[11] Письмо к А. Г. Достоевской от 17 (29) ноября 1867 г. Саксон-ле-Бэн. — http://dostoevskiy.niv.ru/dostoevskiy/perepiska-dostoevskij-dostoevskaya/dostoevskij-dostoevskoj-17-noyabrya-1867.htm

[12] Письмо к А. Г. Достоевской от 18 (30) ноября 1867 г. Саксон-ле-Бэн. — http://dostoevskiy.niv.ru/dostoevskiy/perepiska-dostoevskij-dostoevskaya/dostoevskij-dostoevskoj-18-noyabrya-1867.htm

[13] Письмо к А. Г. Достоевской от 23 марта (4 апреля) 1868 г. Саксон-ле-Бэн. — https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/471.htm

[14] Достоевская А. Г. Дневник 1867 г. Запись от 6 (18) сентября / ред. С. В. Житомирская. — М.: Наука, 1993. Серия «Литературные памятники» — http://az.lib.ru/d/dostoewskaja_a_g/text_1867_dnevnik.shtml

[15] Письмо к А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. (12 января 1868 г.) Женева. — https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/467.htm

[16] Цит. по: Борис Куркин. Перечитывая «Игроков» // Современник. 2013, № 4. С. 259.

[17] «Ле бэн» (les bains) — по-французски «бани».

[18] Разновидность итальянского бутерброда, который поджаривается на гриле.

[19] До крайнего предела, дальше некуда (лат.).

[20] Письмо к А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. (12 января 1868 г.) Женева. — https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/467.htm

[21] Письмо к А. Н. Майкову от 16 (28) августа 1867 г. Женева. — https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/462.htm

[22] См. сноску 2. Там же. — http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/pisma-dostoevskogo/dostoevskij-majkovu-9-21-oktyabrya-1867.htm

[23] Протоиерей Афанасий Константинович Петров сыграл ключевую роль в возведении православного храма Воздвижения Креста Господня, 150-летний юбилей которого отмечался в 2018 году.

[24] Письмо к А. Н. Майкову от 18 (30) мая 1868 г. Женева

https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/473.htm

 

[25] Очень хорошо! (фр.)

[26] Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. / Сост.: А. С. Долинин. — http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0590.shtml

[27] Шишкин Русская Швейцария, стр.51

[28] Письмо к А. Н. Майкову от 22 июня (4 июля) 1868 г. Веве. // Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 15. — СПб.: Наука, 1996. С. 374. https://rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/474.htm

 

[29] См.: http://www.suchtschweiz.ch/fileadmin/user_upload/Grafiken/Alkohol/F_A_conso_5.pdf

29/01/2021