Л.Н. Толстой. Фотография С.Л. Левицкого. Петербург. 1856
С середины XIX в. все больше русских приезжает в Швейцарию с самыми различными разными целями: кто-то набраться ума-разума в учебных заведениях, кто-то поправить здоровье на знаменитых источниках, но большинство стремится сюда, чтобы воочию увидеть места, описанные Руссо и Байроном, Карамзиным и Жуковским.
Значительная часть тех, кто побывал в Швейцарии, по-прежнему не скрывают восторга при виде замечательных пейзажей Новой Аркадии. Но все больше становится тех, кто уже не слишком очаровывается красотами Швейцарии и отнюдь не в восторге от людей, живущих в этой стране. Напомним, что в понятие «швейцарский миф» входят два непременных элемента: восхищение швейцарской природой и идеализация швейцарцев и их образа жизни. Посмотрим, что увидел в Швейцарии великий русский писатель Лев Николаевич Толстой.
В 1857 г. Толстой, которому тогда было 28 лет, совершал свое первое длительное заграничное путешествие. Побывав в Париже, он отправился в Швейцарию. Его знакомство с этой страной началось с Женевы, куда Толстой заехал специально, чтобы повидаться со своими родственницами — графинями Александрой и Елизаветой Толстыми. Обе они были старше Льва Николаевича, и он звал их ласково «бабушками», что не помешало ему влюбиться в младшую из них — Александру. И хотя эта влюбленность вскоре прошла, но Александра Толстая осталась на всю жизнь одним из самых близких людей для Льва Николаевича[1].
В апреле 1857 г. Толстой поселился на берегу Женевского озера в деревушке Кларан — «в том самом местечке, где жила Юлия Руссо». Об этом он сообщает в восторженном письме любимой тетушке Татьяне Александровне Ергольской, по сути воспитавшей его. Я уже приводила отрывок из этого письма в очерке о Руссо. Чтобы не повторяться, обратимся к другим материалам, позволяющим рассказать о впечатлениях Толстого этих дней, в частности к «Путевым запискам по Швейцарии». Вот о чем пишет Толстой в мае 1857 г. как раз в Кларане:
«Удивительное дело, я два месяца прожил в Clarens, но всякий раз, когда я утром или особенно перед вечером, после обеда, отворял ставни окна, на которое уже зашла тень, и взглядывал на озеро и на зеленые и далью синие горы, отражавшиеся в нем, красота ослепляла меня и мгновенно, с силой неожиданного, действовала на меня. Тотчас же мне хотелось любить, я даже чувствовал в себе любовь к себе, и жалел о прошедшем, надеялся на будущее, и жить мне становилось радостно, хотелось жить долго-долго, и мысль о смерти получала детский поэтический ужас. Иногда даже, сидя один в тенистом садике и глядя, все глядя на эти берега и это озеро, я чувствовал, как будто физическое впечатление, как красота через глаза вливалась мне в душу».
Казалось бы, мы видим классический пример реакции на красоту швейцарской природы. Но простой констатацией Толстой не ограничивается, он всегда и во всем находит повод для размышлений, философских обобщений.
Поля нарциссов в районе Лез Аван — «скверные луга для скотины». Фотография автора
В описываемое время в горах над Монтре, рядом с которым находится Кларан, цветут нарциссы. Лев Николаевич отправился в деревню Лез Аван[1], славящуюся своими цветочными полянами. И вот там от хозяйки гостиницы, где Лев Николаевич проводит ночь, он узнает, что поля с нарциссами, которыми он только что любовался, «скверные луга для скотины». Эта фраза становится для писателя импульсом к мучительным размышлениям о противоречии между красотой и пользой:
«Неужели такой закон природы, что полезное противоречит прекрасному, цивилизация — поэзии? — пришло мне в голову. — Зачем же эта путаница? Зачем несогласуемые противоречия во всех стремлениях человека? — думал я, чувствуя в то же время какое-то сладкое чувство красоты, наполнявшее мне душу».
И далее Толстой признается, что он не смог найти ответ на этот вопрос и предпочел остаться в состоянии неопределенности, колебания:
«В молодости я решал и выбирал между двумя противоречиями; теперь я довольствуюсь гармоническим колебанием. Это единственное справедливое жизненное чувство. Красота природы всегда порождает его во мне, это чувство не то радости, не то грусти, не то надежды, не то отчаяния, не то боли, не то наслаждения. И когда я дойду до этого чувства, я останавливаюсь. Я уже знаю его, не пытаюсь развязать узла, а довольствуюсь этим колебанием».
В дальнейшем в произведениях Толстого мы никогда не увидим однозначной оценки событий или людей, мы не встретим стопроцентных негодяев или безупречных героев. А его главные персонажи, вечно раздираемые противоречиями, ищущие и не находящие простых решений, будут, как и сам автор, «довольствоваться гармоническим колебанием». Классический пример тому Пьер Безухов.
На следующий день Толстой совершает восхождение на гору Дан-де-Жаман. Замечательный вид, открывающийся оттуда, оставляет его равнодушным:
«Это было что-то красивое, даже необыкновенно красивое, но это не природа, а что-то такое хорошее. Я не люблю этих так называемых величественных знаменитых видов — они холодны как-то».
И далее следует попытка разобраться в себе, понять, отчего же он не может, как те же англичане, которых он постоянно встречает во время путешествия, наслаждаться природой.
«Странная вещь — из духа ли противоречия, или вкусы мои противоположны вкусам большинства, но в жизни моей ни одна знаменито-прекрасная вещь мне не нравилась. Я остался совершенно холоден к виду этой холодной дали с Жаманской горы[1]; мне даже и в голову не пришло остановиться на минуту полюбоваться. <…>А это — голая холодная пустынная сырая площадка, и где-то там красивое что-то, подернутое дымкой дали. Но это что-то так далеко, что я не чувствую главного наслаждения природы, не чувствую себя частью этого всего бесконечного и прекрасного целого. Мне дела нет до этой дали. Жаманский вид для англичан. Им, должно быть, приятно сказать, что они видели с Жаман озеро и Вале и т.д.».
В полном тексте монолога Льва Николаевича есть ключевые слова, позволяющие понять, почему ему там все не по душе. В идеальной природе должна быть не просто зелень, а «зелень бесконечных лугов», а также «линия далекого леса». Думаю, все понятно: для Толстого идеальная природа — это природа российской средней полосы с ее бесконечными лугами и подернутыми утренней дымкой лесами.
Я так подробно остановилась на этих рассуждениях Толстого, поскольку они показательны не только для него. Восприятие Толстым швейцарской природы открывает новый этап «швейцарского мифа» — постепенный подрыв его основ. В данном случае речь идет о разрушении самого фундамента «швейцарской легенды» — восхищения его природой. Все чаще будут встречаться среди русских путешественников те, кому она кажется либо слишком прилизанной, игрушечной, либо — когда речь идет о горных пейзажах — холодной и бездушной.
К сожалению, путевых заметок писателя по Швейцарии сохранилось очень мало, но имеются дневниковые записи Льва Николаевича за апрель-июль 1857 г. За те несколько месяцев, которые Толстой провел в Швейцарии, он многое успел. Посетил Интерлакен и Люцерн, не преминув посмотреть на красоты Гриндельвальда. Увидел Лозанну, Берн и Цюрих, заехал в Шаффхаузен, чтобы взглянуть на Рейнский водопад и совершил восхождение на Риги-Кульм. Ну и, конечно, побывал на перевале Сен-Бернар.
Поговорим более подробно о дневниковых записях Толстого, сделанных во время путешествий. Если их почитать, трудно догадаться, что в это время Лев Николаевич находится в Швейцарии, — столь мало там восторга и умиления и столь много неприятия. Возникает ощущение, что больше пейзажей Толстого занимают «хорошенькие служанки», затмевающие собой даже впечатление от ледника в Гриндельвальде. Толстой признает, что сладострастие мучит его «ужасно», возможно, на этот счет следует отнести и то состояние раздражения, с каким Лев Николаевич взирает на все и на всех. Ниже я приведу небольшие наиболее интересные отрывки из его дневниковых записей этих дней[1].
«[18/30 мая, Интерлакен] 30 Мая. Нездоровится. Проснулся в 7. <…> Просят милостыню. Дождь. <…> Служанка тревожит меня. Спасибо стыдливости. <…>
[20 мая/1 июня, Гриндельвальд] 2 Июня. <…> Ужасный счет. Приехали Англичане. Сл[адострастие?] мучи[т ужасно меня. — Не засыпал до 12 и ходил по комнате и коридору. Ходил гулять по галерее. — При луне ледники и черные горы. Нижн[юю] сл[ужанку] пощ[упал], верхнюю тоже.
Ледник Гриндельвальд и гора Эйгер. Гравюра XIX века, раскрашенная акварелью, из коллекции автора. Толстой побывал в Гриндельвальде, но и там он
«…слишком устал, чтоб наслаждаться.
[21 мая/2 июня, Гриндельвальд — Розенлауи[1]] 3 Июня. <…> Видел 3 солнца, слишком устал, чтоб наслаждаться. Получил coup de soleil (солнечный удар. — Прим. авт.) и в глаза. Пришел в 4, лег спать. Проснулся грустно, дико, скверно обедать. Денежные расчеты все портят, а уже у меня денег мало.
[9/21 июня, Шамбав[2] — Сен-Бернар] 21 Июня. Дилижанс полон. Воскресенье, лавочки, церковь. Кретины. В арбе до Аосты. Купанье. Жаркая местность. Римские древности. Кучер в ресторане — плут. <…> Кретин в Наполеоновской шляпе.
[10/22 июня, Сен-Бернар — Эвиона[3]] <…> Долина, залитая лиловым чем-то. Pissevache[4] — повалившаяся рожь. Место вроде Интерлакена. Грязная харчевня с клопами. Дортуар для прохожих. Пьяные работники с железных дорог. Веселая толстенькая служанка.
[11/23 июня, Эвиона — Кларан] 23 Июня. Встал в 7. Кофей из ваксы. Служанка заплакала за то, что я охаял кофей. <…> Ехал долго на лодке, приехал разбитый. Поехали на лодке в Шильон. Чай пить вH[ôtel] B[yron]. Хорошо, но неполно без женщин.
[15/27 июня] 27 Июня. Встал в 9, все нездоровится, геморрой. Не надо пить вина и режим негорячительный — постоянно. <…> После обеда спал, ездил в Villeneuve[5] и Hôtel Byron[6]. Красавица с веснушками. Женщину хочу — ужасно. Хорошую.
[22 июня/4 июля, Женева — Берн] 4 Июля. Толпа такая, какой я не видал никогда. Молоденькой курчавый швейцарчик, чисто говорит по-французски, лжет, путает, но все складно. <…>Толстые здоровяки швейцарцы. <…> Восхитительная лунная ночь; пьяные крики, толпа, пыль не расстраивают прелести; сырая, светлая на месяце поляна, оттуда кричат каратели и лягушки, и туда, туда тянет что-то. А приди туда, еще больше будет тянуть в даль. Не наслаждением отзывается в моей душе красота природы, а какой-то сладкой болью. <…>
[29 июня/11 июля, Люцерн — Зарнен[1]] 11 Июля. <…> В Зарненне скучная гостиница, но мы болтали и музицировали с англичанами. Спал дурно. — Здесь опять начинаются плешивые женщины с зубиками, кретины, белесые и самодовольные. Косы носят здесь кренделем, с переплетом и булавкой громадной. — Народ белокур и некрасив.
[30 июня/12 июля, Зарнен — Бекенрид] 12 Июля. Проснулся в 9. <…>Пошел пешком, кретины. Милый народ, шутливо кретинически добродушный. <…> Женевское семейство. Поганые bourgeois. <…>
[1/13 июля, Бекенрид — Риги-Кульм] 13 Июля. <…>Уединенно, романтично. Вчера седая кретинка спросила, видел ли я таких, как она, и стала jodeln[2] (петь по-тирольски. — Прим. авт.) и плясать. <…>Подъем на Риги один. Странные скалы. Альпы. Я разозлился. <…> Монастырь, парное молоко, собаки. Подъем, как к Киеву. — Отвратительный глупый вид. <…>
[2/14 июля, Риги-Кульм — Люцерн] 14 Июля. Встал в 3. Грязная постель с клопами. Тот же глупый вид на природу и на людей. <…>Вчера, впрочем, была одна поэтическая минута, когда среди беспредельного моря тумана остановился зачем-то тут, а не там, огненный шар солнца. Точно муравьи, — поставили им кочку, они на нее лезут. <…>
[10/22 июля, Шафгаузен — Фридрихсхафен] 22 Июля. Шафгаузен. Встал в 6, выкупался. <…> Чуть-чуть пописал Каз[ака], пошел к Водопаду. Ненормальное, ничего не говорящее зрелище. <…> Милая немочка. <…>»
Когда читаешь письмо Толстого Ергольской из Кларана или его «Путевые записки по Швейцарии», кажется, что швейцарская природа все-таки иногда производила впечатление на писателя. Но дневниковые записи говорят о другом. Уже в Кларане появляется такая фраза: «Я холоден чрезвычайно к здешней природе». На страницах дневника мы то и дело встречаем такие выражения как «ничего не говорящее зрелище», «отвратительный глупый вид». Швейцарские красоты не приносят мира в душу Льва Николаевича, они отзываются в ней не наслаждением, «а какой-то сладкой болью».
Толстой уверенно начинает разрушать и второй компонент, лежащий в основе «швейцарского мифа», — идеализированный образ жителей этой страны. Не только альпийские пейзажи не околдовывают Толстого, но и люди, живущие здесь, по его мнению, не отличаются завидными душевными качествами. А ведь они выросли на лоне природы, как и завещал великий просветитель Руссо.
Комментарии Толстого в отношении жителей Швейцарии беспощадны. Даже на страницах достаточно поэтичных «Путевых записок» встреча со швейцарцем резюмируется следующим образом: «Я нигде не встречал такой уродливой идиотической старости рабочего класса, как в Швейцарии». А когда читаешь дневники, то складывается впечатление, что Льву Николаевичу явно не везло. В лучшем случае местные жители — «толстые здоровяки» и «самодовольные», в худшем — «поганые» буржуа, а народ в целом — «шутливо кретинически добродушный». Надо сказать, что на встречи с кретинами Льву Николаевичу похоже везло. Такого количества слова «кретин» на нескольких страницах текста я еще не встречала.
Но не будем спешить обвинять Толстого в необъективности. Сегодня мы используем слово «кретин» в качестве бранного слова, забыв, что это медицинский термин. Как оказалось, на протяжении многих веков недостаток йода в воде и пище жителей Альп, в частности, в таких странах как Швейцария, Австрия, Италия и Франция, приводил к массовым заболеваниям щитовидной железы, гипотиреозу[1], крайним проявлением которого является кретинизм. Согласно некоторым источникам, слово «кретин» произошло от французского crétin (кретин), в свою очередь производного от латинского christianus (христианин). В средние века слово crétin зачастую применялось в отношении всех слабоумных. Ведь, по мнению церкви, умалишенный, даже нарушающий заповеди, богоугоден, так как поступает, не понимая, что такое грех.
Фреска «Святая вечеря» в церкви Святого Мартина на холмах Дитто неподалеку от деревни Куньяско, кантон Тичино
Имеется немало свидетельств того, что это заболевание было распространено в Швейцарии издавна. Об этом говорят даже произведения искусства, например, фреска «Тайная вечеря» неизвестного художника XV в. в церкви Святого Мартина на холмах Дитто неподалеку от деревни Куньяско, кантон Тичино. Иуда Искариот изображен на ней с зобом и другими явными признаками слабоумия. Уточню, что зоб является ярким симптомом эндемического (то есть местного, свойственного данной местности) кретинизма, вызванного, как мы уже знаем, дегенеративными изменениями щитовидной железы. Очевидно, что художник знал о связи зоба и слабоумия и не случайно представил именно этого персонажа кретином, желая подчеркнуть его негативный образ. Кстати, полагают, что слово «кретин» ввел в медицину в начале XVII в. швейцарец — знаменитый врач, естествоиспытатель и писатель Феликс Платтер[1].
Заболевания щитовидной железы продолжают оставаться серьезной проблемой в Швейцарии и в XVIII в. Вот, например, что пишет некий Томас Мартин в «Справочнике путешественника по Швейцарии», опубликованном в 1788 г. Речь идет о жителях Вале:
«Идиоты, которых здесь называют кретинами, встречаются в большом количестве. Много также тех, у кого имеется большой зоб или раздутая шея. Они напоминают карликов, лица их искажены и неприятны, соображение полностью отсутствует».
Сохранились свидетельства того, что в горных местностях швейцарских Альп существовали деревни, жители которых были поголовно поражены этой болезнью.
Люди, страдающие кретинизмом. Старинная гравюра, раскрашенная акварелью.
Косвенным свидетельством широкого распространения болезни служат многочисленные открытки XIX в., на которых запечатлены жители, страдающие кретинизмом или изуродованные большим зобом. Извращенный вкус существовал и в те времена. Видимо, находились люди, которым доставляло удовольствие купить и отправить своим знакомым открытку с изображением уродца. Подобные же изображения можно было увидеть в путеводителях по Швейцарии того времени и в альбомах, рассказывающих об этой стране.
Интересно в этой связи вспомнить, что Иван Бунин связывал начало своего интереса к литературному творчеству именно с такой фотографией в альбоме о Швейцарии. Когда ему было лет восемь, он увидел в книжке картинку, изображавшую какой-то типично швейцарский пейзаж:
«<…> Дикие горы, белый холст водопада и какого-то приземистого толстого мужика, карлика с бабьим лицом, с раздутым горлом, то есть с зобом, стоявшего под водопадом, с длинной палкой в руке, в небольшой шляпке, похожей на женскую, с торчащим сбоку птичьим пером, а под картинкой прочел подпись, поразившую меня своим последним словом, тогда еще, к счастью, неизвестным мне: «Встреча в горах с кретином».
И вот эта картинка в сочетании со впервые услышанным необыкновенным словом «кретин», в котором мальчику «почудилось что-то страшное, загадочное, даже как будто волшебное», привела к тому, что маленького Ваню охватило «поэтическое волнение», и он «<…> вдруг почувствовал горячее, беспокойное желание немедленно сочинить что-то вроде стихов или сказки».
Очень долго причины возникновения болезни были неизвестны. Какие только гипотезы не выдвигались: плохая вода, застоявшийся воздух в долинах. Лишь в конце ХIХ в. было высказано предположение, что проблема в недостатке йода. И наконец, в 1910 г. австрийский психиатр Юлиус Вагнер-Яурегг[1]убедительно доказал, что причиной альпийского гипотиреоза является недостаток йода в рационе. Начиная с 1918 г. швейцарский врач Отто Байар в Церматте начал использовать йодированную соль для лечения заболеваний щитовидной железы. Его эксперимент был настолько успешным, что с 1922 г. в Швейцарии стали выпускать соль с добавлением йода. С этого момента количество заболеваний резко пошло на убыль.
Это длинное отступление понадобилось мне для того, чтобы показать: Толстой ничего не выдумывал и не преувеличивал. На его пути действительно могли постоянно встречаться люди, чья внешность говорила о серьезном заболевании — кретинизме. Так что записи Толстого отражают реальную ситуацию. Остается лишь удивляться тому, что ни Карамзин, ни Жуковский не заметили того, что увидел Толстой. Скорее всего, им просто не хотелось разрушать стройную теорию об идеальном человеке, живущем на лоне идеальной природы. А Лев Николаевич не побоялся нанести по ней чувствительный удар.
Толстой не довольствовался лишь констатацией того факта, что среди простых швейцарцев он встретил множество людей, которых нельзя было назвать не то что идеальными, а даже нормальными. Писатель пошел еще дальше, заявив, что и среди вполне благопристойной публики мало тех, кто ведет себя в соответствии со званием идеального человека. И произошло это после его поездки в Люцерн.
Отель «Швайцергоф», где остановился Лев Николаевич. Фотография автора
Лев Николаевич покидает Кларан 6 июля, приезжает в Люцерн и останавливается в прекрасной гостинице ««Швайцерхоф» (Толстой называет ее, как тогда был принято, «Швейцергоф»), откуда пишет очередное письмо своей тетушке Татьяне Александровне: «Я приехал в Люцерн. Это город северной Швейцарии, недалеко от Рейна, и я уже задерживаюсь в пути, чтобы провести несколько дней в этом очаровательном городке». Все начинается отлично. Вот что увидел Толстой, когда оказался в гостинице. Приведу отрывок из его рассказа «Люцерн», в котором он описывает свое пребывание в этом городе.
«Когда я вошел наверх, в свою комнату и отворил окно на озеро, красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня. Я почувствовал внутреннее беспокойство и потребность выразить как-нибудь избыток чего-то, вдруг переполнившего мою душу. Мне захотелось в эту минуту обнять кого-нибудь, крепко обнять, защекотать, ущипнуть его, вообще сделать с ним и с собой что-нибудь необыкновенное.
Был седьмой час вечера. Целый день шел дождь, и теперь разгуливалось. Голубое, как горящая сера, озеро, с точками лодок и их пропадающими следами, неподвижно, гладко, как будто выпукло расстилалось перед окнами между разнообразными зелеными берегами, уходило вперед, сжимаясь между двумя громадными уступами, и, темнея, упиралось и исчезало в нагроможденных друг на друге долинах, горах, облаках и льдинах. На первом плане мокрые светло-зеленые разбегающиеся берега с тростником, лугами, садами и дачами; далее темно-зеленые поросшие уступы с развалинами замков; на дне скомканная бело-лиловая горная даль с причудливыми скалистыми и бело-матовыми снеговыми вершинами; и все залитое нежной, прозрачной лазурью воздуха и освещенное прорвавшимися с разорванного неба жаркими лучами заката. Ни на озере, ни на горах, ни на небе ни одной цельной линии, ни одного цельного цвета, ни одного одинакового момента, везде движение, несимметричность, причудливость, бесконечная смесь и разнообразие теней и линий, и во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного».
Примерно такой вид увидел Толстой, открыв окно гостиницы в Люцерне. Фотография автора
Замечательное по точности и в то же время богатству нюансов описание пейзажа. И эта красота, по признанию автора, «потрясла его». Казалось бы, все дальнейшее пребывание должно проходить под знаком положительных эмоций. Но вы уже знаете, что Толстой не был бы Толстым, если бы впал в благодушие. Его критический взгляд тут же находит, за что зацепиться. Герой рассказа с раздражением отмечает, что старую террасу на живописном берегу озера перестроили в современный променад в угоду английским туристам.
«Великолепный пятиэтажный дом Швейцергофа построен недавно на набережной, над самым озером, на том самом месте, где в старину был деревянный, крытый, извилистый мост, с часовнями на углах и образами на стропилах. Теперь благодаря огромному наезду англичан, их потребностям, их вкусу и их деньгам старый мост сломали и на его месте сделали цокольную, прямую, как палка, набережную; на набережной построили прямые четвероугольные пятиэтажные дома; а перед домами в два ряда посадили липки, поставили подпорки, а между липками, как водится, зеленые лавочки. Это — гулянье; и тут взад и вперед ходят англичанки в швейцарских соломенных шляпах и англичане в прочных и удобных одеждах и радуются своему произведению. Может быть, что эти набережные, и дома, и липки, и англичане очень хорошо где-нибудь,— но только не здесь, среди этой странновеличавой и вместе с тем невыразимо гармонической и мягкой природы».
Дальше — больше. Вечером перед отелем «Швайцергоф» странствующий музыкант исполнял песни, подыгрывая себе на гитаре. Пел он хорошо, и его с удовольствием слушали. Но когда он попросил окружавших его людей подать ему что-нибудь за игру, никто ничего не дал. Более того, над певцом стали подшучивать, а кое-то даже смеялся над ним. Возмущенный Лев Николаевич решил угостить музыканта в ресторане своего отеля, но и тут обслуживающий персонал повел себя не лучшим образом. Толстой потрясен черствостью и равнодушием, проявленными всеми по отношению к музыканту.
Вечером в дневнике того же дня писатель делает такую запись: «Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. — Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?»
Что называется, по свежим следам Толстой садится за работу и буквально за два дня пишет то произведение, два отрывка из которого я процитировала выше. Его полное название — «Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн». В рассказе, как нетрудно догадаться, Лев Николаевич клеймит бездушных швейцарцев. Подводя итог эпизоду с музыкантом, Толстой делает такой вывод:
«Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях. <…> Отчего этот бесчеловечный факт, невозможный ни в какой деревне, немецкой, французской или итальянской, возможен здесь, где цивилизация, свобода и равенство доведены до высшей степени, где собираются путешествующие, самые цивилизованные люди самых цивилизованных наций?»
Конечно, в рассказе не говорится, что певцу ничего не подали лишь швейцарцы, но само место действия, да и фраза о том, что подобный «бесчеловечный факт» был бы невозможен в немецкой, французской или итальянской деревне, дают читающей публике все основания полагать, что праведный гнев писателя направлен прежде всего на швейцарцев.
В том же году рассказ «Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн» был напечатан в журнале «Современник». Надо сказать, что это произведение Толстого при его появлении на свет было воспринято достаточно неоднозначно даже друзьями Льва Николаевича. Так, П. В. Анненков[1], чьим мнением Толстой очень дорожил, в письме Тургеневу написал: «Повесть его, ребячески восторженная, мне не понравилась. Она походит на булавочку, головке которой даны размеры воздушного шара в три сажени диаметра».
Люцерн. Гравюра XIX века, раскрашенная акварелью из коллекции автора
Признаюсь, я обрадовалась, когда прочитала отзыв Анненкова, и даже еще более резкий — известного критика того времени И. И. Панаева[1]. Как и им, мне показалось, что реакция Льва Николаевича была несколько преувеличенной. Она свидетельствует, на мой взгляд, о его сверхчувствительной натуре, которая порой заставляла его спешить с обобщениями. Конечно, и среди швейцарцев попадались и попадаются люди, отнюдь не отличающиеся добротой, но делать на основании одного эпизода столь далеко идущие выводы, конечно, необъективно. Тем более что среди отдыхающей публики, прогуливавшейся по набережной, да еще около самого шикарного отеля города, полагаю, было не так много швейцарцев. Но факт остается фактом: для Льва Николаевича «счастливые люди» Карамзина и Жуковского оказались бездушными и бессердечными.
Однако в жизни русского писателя были два швейцарца, которыми он не просто восхищался, а ставил их вровень с величайшими умами человечества. С ранней юности им был Жан-Жак Руссо, о чем я подробно рассказала в очерке о нем. Добавлю лишь, что Толстой сохранял уважение к женевскому философу на протяжении всей своей жизни, а о его идеях он как-то сказал, что они не стареют.
В более зрелом возрасте Толстой открыл для себя еще одного швейцарца, чьи идеи оказались чрезвычайно созвучными его взглядам. Осенью 1892 г. Лев Николаевич прочитал на французском языке отрывки из дневника женевского профессора Анри-Фредерика Амьеля[1] и сделал вот такую запись: «Amiel очень хорош. <…> К Amiel’y хотел бы написать предисловие». Кто же его так вдохновил?
Анри-Фредерик Амьель родился в 1821 г. в Женеве в семье процветающего торговца, потомка бежавших из Франции гугенотов. Счастливое детство оказалось коротким. Когда мальчику было всего 11 лет, его мать умерла от туберкулеза. А через два года отец, страшно переживавший смерть жены, покончил с собой, утопившись в Роне. Оставшись сиротой, Анри-Фредерик воспитывался в семье родственников отца. И хотя жизнь его там была достаточно благополучной, видимо, именно недостаток родительского тепла подвиг юношу очень рано начать вести дневник.
Закончив Женевскую академию, Анри-Фредерик много путешествует. Вернувшись в Женеву, он преподает в Женевском университете. На протяжении всей своей жизни Амьель занимается литературной деятельностью — пишет стихи, исторические романы. Но слава пришла к нему лишь после смерти, когда в 1882-1884 гг. было напечатано двухтомное издание его «Дневника», который он вел начиная с 1839 г. В наши дни дневники, насчитывающие 12 томов, переведены на многие языки мира.
Естественно, мы не будем сейчас подробно рассказывать о женевском профессоре. Ему следует посвятить отдельный очерк. Скажем лишь, что Амьель, как и Толстой, считал необходимым вести простую жизнь, видя в этом путь к спасению от разрушительных последствий технического прогресса и цивилизации. Когда читаешь, например, вот этот отрывок из дневника Амьеля, кажется, что слышишь Льва Николаевича:
«Да, мы слишком озабочены, слишком загромождены, слишком заняты и слишком деятельны! Мы слишком много читаем. Надо уметь сбрасывать через борт весь груз своих хлопот, забот и педантства. Сделаться молодым, простым, превратиться в ребенка, жить настоящей минутой, быть благодарным, наивным и счастливым. Да, надо уметь быть праздным, что не значит ленивым. Во внимательном и сосредоточенном бездействии складки нашей души сглаживаются, она расправляется, развертывается и потихоньку оживает, как стоптанная трава у дороги и как поврежденный лист растения восстанавливает свой ущерб, становится опять новой, самобытно-правдивой, оригинальной».
Созвучны мыслям Толстого и идеи Амьеля о том, что лишь подлинное, не поверхностное, не показное религиозное чувство, достойно называться верой. «Только мировоззрение религиозное, религии деятельной, нравственной, духовной и глубокой, одно только оно придает жизни все ее достоинство и энергию», — утверждает Анри-Фредерик Амьель.
В России Арни-Фредерик Амьель в то время был практически неизвестен, и Лев Николаевич загорается идеей перевести его дневник, что и делает его дочь Мария Львовна. В январском номере «Северного вестника» за 1894 г. были напечатаны первые отрывки с восторженным предисловием писателя. В том же году в издании «Посредника» вышла отдельная книга «Из дневника Амиеля» c тем же предисловием Толстого. В нем, в частности, говорится:
«…можно найти много более стройные и красноречивые выражения религиозного чувства, чем выражения религиозного чувства Амиеля, но трудно найти более задушевные и хватающие за сердце. <…> И от этого-то так искренна, серьезна и полезна эта книга».
Впечатление, произведенное на Толстого чтением дневников женевского профессора, не было мимолетным. На протяжении всех последующих лет Лев Николаевич постоянно перечитывал их. Так, по воспоминаниям секретаря Толстого Н. Н. Гусева, в 1907 г. Лев Николаевич как-то выйдя к завтраку, сообщил: «А я сегодня провел время в прекрасной компании: Сократ, Руссо, Кант, Амиель…» И добавил, что его удивляет «как могут люди пренебрегать этими великими мудрецами и вместо них читать бездарные и глупые книги модных писателей. Это все равно, как если бы человек, имея здоровую и питательную пищу, стал бы брать из помойной ямы очистки, мусор, тухлую пищу и есть их».
Д. П. Маковицкий, домашний доктор Толстого, который был его другом и единомышленником, в своих записях также неоднократно упоминает о восхищении Толстого швейцарским профессором. Например, в октябре 1908 г. Толстой заявил: «Я им (швейцарцам) благодарен за Руссо и за Амиеля. Как Амиеля мало ценят! Удивительная глубина!»
Как видим, имя Амьеля вновь стоит рядом с Руссо, а дополняют этот ряд два величайших философа — Сократ и Кант. И это не случайная фраза. В том же году в Ясной Поляне писатель делает еще одну очень важную запись о том, что же для него является истинной жизнью. Мы узнаем, что истинная жизнь для Льва Николаевича — это все то, что было осознано им самими или открыто благодаря мудрым людям. Эти мудрецы, как пишет Толстой, сумели выразить «…словами то, что смутно таилось в моем сознании и потому, получив форму выражения, составило часть его. Так что мысли Будды, Канта, Христа, Амиеля и др[угих] составляют часть моей жизни…»
Думаю, этих высказываний Льва Николаевича о женевском профессоре достаточно для того, чтобы понять: русский писатель знал, что швейцарская земля рождает не только неумных и бездушных людей — таких повсюду немало, не только в Швейцарии. Он понимал, что в этой стране есть люди, обладающие глубочайшим умом и прекрасными душевными качествами, позволяющими им стоять в одном ряду с теми, кто является олицетворением истинной мудрости.
Работая над этим очерком, я вновь перечитала забытый рассказ «Люцерн», и мне захотелось побывать в городе, где не была больше 30 лет. Мало что изменилось там с момента моего последнего визита. Правда, в 1993 г. почти полностью сгорел знаменитый деревянный крытый мост, считавшийся самым древним в Европе. Но если этого не знать, то и не догадаешься. Новый — точная копия старого. Изменения в городе, конечно, есть, но они не слишком коснулись центра Люцерна, так что окажись здесь сегодня Лев Николаевич, уверена, он бы его узнал. Отметил бы, конечно, что англичан меньше стало, зато русских прибавилось.
Новый мост – точная копия старинного моста, сгоревшего в 1993 году. Фотография автора
А когда я поднялась в номер гостиницы, где мы остановились, и подошла к окну, открывшийся вид точно соответствовал описанному Толстым в первых абзацах рассказа: «во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного». Даже погода была такая же. Перед тем как мы оказались в Люцерне, постоянно шли дожди, и вдруг тучи почти исчезли, и несмело выглянуло солнышко. А вечером нас ожидал закат совершенно в духе толстовского рассказа. И я порадовалась тому, что музыкант не играл вечером под окнами нашего отеля. А то, не дай бог, как и во времена Толстого, никто бы не кинул ничего в протянутую шляпу, и я бы уехала из города с таким же тяжелым чувством, как и молодой Лев Николаевич.
[1]Анри-Фредерик Амьель (1821–1881) — швейцарский писатель, поэт, мыслитель-эссеист.
[1]И. И. Панаев так отозвался о рассказе: «Видно, что это писал благородный и талантливый, но очень молодой человек, из ничтожного факта выводящий бог знает что и громящий беспощадно все, что человечество вырабатывало веками, потом и кровью…»
[1]Павел Васильевич Анненков (1813, по другим сведениям — 1812) —1887) — русский литературный критик, историк литературы и мемуарист.
[1]Юлиус Вагнер Риттер фон Яурегг (после упразднения дворянских титулов в Австрии — Юлиус Вагнер-Яурегг; 1857–1940) — австрийский психиатр, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине 1927 г.
[1]Феликс Платер (Платтер) (1536–1614) — швейцарский медик, естествоиспытатель и писатель эпохи Возрождения.
[1]Гипотиреоз (от гипо- и лат. (glandula) thyreoidea — щитовидная железа) — состояние, обусловленное длительным стойким недостатком гормонов щитовидной железы.
[1]Зарнен — коммуна в Швейцарии, столица кантона Обвальден.
[2]Йодль — в культуре различных народов особая манера пения без слов, с характерным быстрым переключением голосовых регистров, то есть с чередованием грудных и фальцетных звуков.
[1]Розенлауи — живописная долина Швейцарии. Там же находится ущелье и ледник Розенлауи.
[2]Шамбав — коммуна в Италии, располагается в автономном регионе Валле-д’Аоста.
[3]Эвиона — коммуна в Швейцарии, находится в кантоне Вале.
[4]Pissevache — водопад «Писающая корова» в Вале.
[5]Вильнев — город-курорт на восточной оконечности Швейцарской Ривьеры, на западе Швейцарии, во франкоязычном кантоне Во. Именно там находится Шильонский замок.
[6]Отель Byron расположен рядом с Шильонским замком, о котором Толстой даже не считает нужным упомянуть. Видимо, замок также не произвел на него впечатления.
[1]Цитаты приводятся с учетом правил современной орфографии и пунктуации.
Здесь и далее все цитаты из дневников Толстого будут приводиться по следующему изданию: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений в 90 томах. Т. 47. Дневники и записные книжки. 1854–1857. М.: Художественная литература, 1937.
[1] Гора Дан-де-Жаман.
[1]Лез Аван –деревня, находящаяся на горе Дан де Жаман (1875 м), недалеко от Кларана и города Монтре.
[1] Подробнее о пребывании Л. Н. Толстого в Женеве и его встречах с А. А. Толстой можно прочитать в моем очерке «Романтическая история о беженцах в ООН» из книги «Россия и Женева. Сплетение судеб». «Аспект Пресс». Москва 2019.