Моллер Ф.А. Портрет Н.В. Гоголя. Начало 1840-х. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Николай Васильевич Гоголь оказался в Швейцарии в 1836 г. Он был в тяжелом состоянии после премьеры «Ревизора», состоявшейся весной в Петербурге. Пьеса произвела сильное впечатление на публику, но Гоголь был недоволен постановкой, игрой актеров. Его задели также появившиеся в печати критические отзывы. В итоге в июне он неожиданно для всех покинул Петербург и отправился за границу, начав свое путешествие с Германии. Заехал в Баден-Баден, планируя провести здесь несколько дней. Но эта, по его выражению, «дача всей Европы»[1], писателю так понравилась, что он провел здесь почти месяц.
В августе Николай Васильевич через Базель едет в Берн, чтобы передать тогдашнему русскому посланнику Д. П. Северину рекомендательное письмо, полученное еще в Петербурге от князя Петра Андреевича Вяземского. Вяземский был в приятельских отношениях с Севериным, они оба были членами литературного кружка «Арзамас». Гоголь, не имевший изначального плана поездки по Швейцарии, рассчитывал получить советы от человека, хорошо знавшего страну.
Буквально несколько слов о Вяземском. Я уже упоминала его имя, когда рассказывала о поэтах, в чьих стихотворениях упоминается Швейцария. Но Петр Андреевич был не только поэтом, но и известным публицистом, литературным критиком, историком. Вяземский был близок с Карамзиным, Жуковским, Баратынским, дружил с Пушкиным, чьим творчеством неизменно восхищался. В своей «Старой записной книжке» он собрал интересные воспоминания, относящиеся к лицам и событиям светского круга конца XVIII — начала XIX в. Благодаря этому мы имеем объемную хронику русской и зарубежной жизни. Это трехтомное произведение Вяземского было опубликовано после его смерти и вновь переиздано в России в 2003 г.
Берн, как и Базель, не произвел на Гоголя впечатления, задерживаться здесь он не стал и поехал в Женеву, по дороге наслаждаясь швейцарской природой. Женева Гоголю понравилась больше других городов, в которых он побывал, и он решил провести здесь некоторое время. В одном из первых писем матери Николай Васильевич рассказывает о своей поездке из Берна в Женеву и, главное, описывает восхитительные альпийские пейзажи:
«Уже около недели как я в Швейцарии; проехал лучшие швейцарские города: Берн, Базель, Лозанну и четвертого дня приехал в Женеву. Альпийские горы везде почти сопровождали меня. Ничего лучшего я не видывал. Из-за синих гор вдали показываются ледяные и снеговые вершины Альп. Во время захождения солнца снега Альп покрываются тонким розовым и огненным светом. Часто, когда солнце уже совсем скроется и все уже темно, все блестит, горы покрыты темным светом, Альпы одни сияют на небе как будто транспарантные. Передо мной Женевское озеро, которого воды кажутся бирюзового цвета, и Рона, которая здесь сливается с озером. Женева очень хороший город и называется уголком Парижа. Язык французский здесь самый чистый. Костюмы поселянок швейцарских так хороши, как вы себе вообразить не можете. В каждом кантоне или республике
Водопад «Писающая корова» в кантоне Вале. Гравюра XIX века, раскрашенная акварелью, из коллекции автора.
«Ничего лучшего я не видывал», — писал Гоголь об альпийских пейзажах.
Правда, уже в этом письме Гоголь не удержался и добавил минорную ноту: «Зимы здесь везде почти дурны, то есть они довольно теплы, но домы очень холодны. Печей нет: камины очень худы». Письмо заканчивается чрезвычайно трогательно: «Прощайте, почтеннейшая маминька. Цалуя ваши ручки, остаюсь вечно вашим признательным сыном».
Надо сказать, что обращение сына к матери изобилует выражениями любви и почтительности. Это неудивительно. Между Марией Ивановной Гоголь и ее первенцем была очень тесная духовная связь. Кстати, именно от матери Николай Васильевич унаследовал впечатлительность и нервический склад характера. Любовь Марии Ивановны к сыну не знала границ, но и Николай Васильевич относился к ней трогательно. Об этом говорит и то, как часто он писал ей, как подробно рассказывал о своей жизни, что можно проследить и по его письмам из Швейцарии. Вот, например, его письмо о четырехдневном восхождении на Монблан. Николай Васильевич коротко отмечает, что видов «такая бездна и таких великолепных, что писать в письме о них нет возможности». Но зато в деталях докладывает о том, какая была погода и как он был одет на разных этапах подъема, понимая, что такие подробности особенно интересны для матери:
«Когда я был внизу, была дождливая погода, которая продолжалась несколько дней; когда я наконец поднялся выше дальних облаков, солнце светило и день был совершенно ясен, только было холодно, и легкий мороз сверкал светлыми искрами на снегу, и я, вместо легкого сюртука, надел теплый плащ; спускаясь вниз, делалось теплее и теплее, наконец облака проходили мимо, наконец спряталось солнце, наконец я опять очутился среди дождя, должен был взять зонтик и уже таким образом спустился в долину».
Заканчивается письмо, как и предыдущее, изъявлениями любви и почтения: «Прощайте, почтеннейшая маминька, до следующего письма. Целуя вас, остаюсь ваш признательный сын».
Когда Гоголь решает переехать из Женевы в Веве, он пишет Марии Ивановне подробное письмо, в котором не признается ей в хандре, напавшей на него в Женеве, а забавляет описанием курьезного лечения, которым «пользуют» себя в курортном городке некоторые путешественники.
«Теперь я еду в Веве, маленький городок недалеко от Лозанны. В этом городе съезжаются путешественники, и особенно русские, с тем чтобы воспользоваться виноградным лечением. Этот образ лечения для вас, верно, покажется странным. Больные едят виноград и ничего больше кроме винограду. В день съедают по нескольку фунтов, наблюдают диэту, и после этого виноград, говорят, так сделается противен, что смотреть не захочется».
Думаю, что в письмах к матери, которую Гоголь очень любил, почтительный сын старался создать иллюзию счастливого путешествия, дабы Мария Ивановна не беспокоилась о душевном состоянии сына. На самом деле очень скоро пребывание в Швейцарии доставляет Николаю Васильевичу скорее разочарование, чем радость. Из гораздо более откровенных писем друзьям становится ясно, что не прошло и месяца, как от первых восторгов не осталось и следа. Даже красота природы уже не радовала, а раздражала его. Так, в конце сентября он отправляет подробное письмо близкому другу Николаю Яковлевичу Прокоповичу — поэту, редактору первого четырехтомного «Собрания сочинений» Гоголя. Вот небольшой отрывок из него: «Что тебе сказать о Швейцарии? Все виды да виды, так что мне уже от них наконец становится тошно, и если бы мне попалось теперь наше подлое и плоское русское местоположение с бревенчатою избою и сереньким небом, то я бы в состоянии им восхищаться, как новым видом. <…> Города швейцарские мало для меня были занимательны. Ни Базель, ни Берн, ни Лозанна не поразили. Женева лучше и огромнее их и остановила меня тем, что есть что-то столично-европейское».
Находясь в Женеве, Гоголь не преминул отдать дань уважения человеку, дружбой с которым городились коронованные особы, в том числе и российская императрица Екатерина II, состоявшая с ним в переписке. Речь идет, конечно, о Вольтере. Его имение в Ферне — небольшом французском городке в нескольких километрах от Женевы — после смерти Вольтера стало местом паломничества всех поклонников этого выдающегося человека. Карамзин в своих «Письмах путешественника» говорит о том, что, оказавшись в Женеве, не мог не посетить места, где провел столько лет знаменитый вольнодумец: «Кто, будучи в Женевской республике, не почтет за приятную должность быть в Фернее (так в тексте. — Прим. авт.), где жил славнейший из писателей нашего века?»
Поместье Вольтера в Ферне. Где-то в парке Николай Васильевич «нацарапал» свое имя. Гравюра конца XVIII века, раскрашенная акварелью
Следует отметить, что во времена Гоголя интерес к Вольтеру как к писателю в значительной степени снизился, и появились отчетливые признаки охлаждения к его философии. Вот, например, Петр Андреевич Вяземский, оказавшись в Женеве в 1855 г. и отправившись, по его словам, «на поклонение» Вольтеру, размышляет на эту тему. Заверив читателя в том, что он отнюдь не является последователем идей Вольтера, Вяземский тем не менее сочтет необходимым сказать несколько слов в защиту французского философа:
«…А все-таки в Вольтере найдется много, за что можно помянуть его не лихом, а добрым словом. Да и время взяло свое и отребило пшеницу от плевел. Кощунства Вольтера не читаются ныне даже и необдуманной молодежью, падкой на всякие соблазны. Может быть, даже ударились в противоположную крайность. Вольтера, может быть, вовсе не читают. Это жаль и несправедливо».
Вяземскому эта ситуация кажется настолько несправедливой, что он даже пишет стихотворение, которое так и называется — «Ферней» и в котором выступает в защиту «грешника славы».
На ум мне приходит владелец Фернея:
По праву победы он, веком владея,
Спасаясь под тенью спокойного крова,
Владычеством мысли, владычеством слова,
Царь, волхв и отшельник, господствовал здесь.
Но внешнего мира волненья и грозы,
Но суетной славы цветы и занозы,
Всю мелочь, всю горечь житейской тревоги,
Талантом богатый, покорством убогий,
С собой перенес он в свой тихий приют.
<…>
А был он сподвижник великого дела:
Божественной искрой в нем грудь пламенела;
Но дикие бури в груди бушевали,
Но гордость и страсти в пожар раздували
Ту искру, в которой таилась любовь.
Но бросить ли камень в твой пепел остылый,
Боец, в битвах века растративший силы?
О нет, не укором, а скорбью глубокой
О немощах наших и в доле высокой
Я, грешника славы, тебя помяну!
Гоголь, как и князь Вяземский, отнюдь «не вольтериянец». В письме к своему другу Прокоповичу Гоголь рассказывает о своем посещении Ферне с легким налетом иронии, никаких пиететов в адрес «фернейского патриарха» мы там не найдем. В то же время увиденное передано настолько мастерски, что нам кажется: вот сейчас откроется дверь и в комнату войдет Вольтер.
«Был в Фернее. Старик хорошо жил. К нему идет длинная, прекрасная аллея, в три ряда каштаны. Дом в два этажа из серенького камня, еще довольно крепок. <…> На стене портреты всех его приятелей — Дидеро, (так в тексте. — Прим. авт.) Фридриха, Екатерины. Постель перестланная, одеяло старинное кисейное, едва держится, и мне так и представлялось, что вот-вот отворятся двери, и войдет старик в знакомом парике, с отстегнутым бантом, как старый Кромида и спросит: что вам угодно?»
Карамзин, описывая дом Вольтера, также упоминает портрет русской императрицы «шитый на шелковой материи, с надписью: Présenté à Mr. Voltaire par l’Auteur[1]» и признается, что смотрел на этот портрет «с бо́льшим удовольствием, нежели на другие».
Но самое интересное поджидает нас не в доме, а в саду. Сначала Гоголь детально описывает чудесный парк поместья, отмечает явные заслуги Вольтера в его создании — «старик знал, как его сделать». А в конце письма сообщает другу, что, прогулявшись по его аллеям, «вздохнул и нацарапал русскими буквами мое имя, сам не отдавши себе отчета для чего».
Где же находится «нацарапанный» автограф Николая Васильевича? Ответ, полагаю, можно найти в воспоминаниях князя Вяземского, в той его части, где он описывает ущерб, нанесенный дому и саду посетителями:
«Они, и вероятно наиболее из орды Англо-Саксонов, ободрали занавески, окружавшие кровать Вольтера, так что не осталось ни одного клочка. Есть в саду вяз, (курсив в тексте. — Прим. авт.) посаженный самим Вольтером. Он так изувечен и ободран, что прошла молва, что его обожгло молнией. По ближайшему следствию и достоверным справкам оказывается, что кору слупили с него те же ордынцы-туристы. Теперь дерево обведено защитительною оградою».
Как бы удивился Вяземский, узнав, что и известный писатель если и не ободрал кору со знаменитого вяза, то запечатлел, скорее всего, именно на этом дереве свое имя.
Должна заметить, что у Николая Васильевича был странная потребность оставлять свой автограф, как бы теперь сказали, в знаковых местах. Показательно в этом смысле письмо к другу Александру Семеновичу Данилевскому,[1] которого Гоголь относил к «ближайшим людям своим». С ним он отправился в свое заграничное путешествие, но расстался в Германии и потом обменивался письмами. В том, о котором идет речь, Гоголь сообщает Данилевскому о своем послании, оставленном для него в Женеве:
«Я провел время как-то так, бог знает как. Более месяца слишком прожил в Женеве (если ты когда-нибудь будешь в сем городе, то увидишь в памятнике Руссо начертанное русскими буквами к тебе послание)».
Полагаю, в данном случае Гоголь шутил и на самом деле он не оставлял автографа-граффити на самом знаменитом памятнике Женевы. Однако в ноябре этого же года в письме к В. А. Жуковскому уже из Парижа Гоголь делится своими впечатлениями о жизни в Веве и сообщает, что не преминул побывать в тех местах, которые незадолго до этого посетил Василий Андреевич:
«Сначала было мне несколько скучно, потом я привык и сделался совершенно вашим наследником: завладел местами ваших прогулок, мерил расстояние по назначенным вами верстам, колотя палкою бегавших по стенам ящериц, нацарапал даже свое имя русскими буквами в Шильонском подземелье, не посмел подписать его под двумя славными именами творца и переводчика «Шиль[онского] Узник[а]»; впрочем, даже не было и места».
Как вы уже поняли, Жуковский совершил тот же поступок, что и Гоголь, не слишком этичный по нашим представлениям: во время посещения Шильонского замка в 1833 г. он оставил на его стенах свой автограф. Более того, Василий Андреевич также любил повсюду оставлять свое имя. В этом он признается в уже цитировавшемся нами письме своему другу И. И. Козлову, в котором рассказывал о прогулках от своего дома к Шильонскому замку: «…Я вымерял расстояние шагами, и каждая верста означена моим именем, нацарапанным мною на камне».
Гоголь немного кривит душой, когда пишет, что не посмел поставить свое имя рядом с именами Байрона и Жуковского на стене подземелья, где томился Бонивар. На самом деле его автограф, нацарапанный в Шильонском замке, должен был заявить о нем как о писателе, чья подпись достойна красоваться рядом с именами его кумиров. Именно в Веве Гоголь возобновил работу над «Мертвыми душами», начатыми в Петербурге. В письме к Жуковскому он не скрывает своей уверенности в том, что этот роман сделает его поистине знаменитым:
«Швейцария сделалась мне с тех пор лучше, серо-лилово-голубо-синерозовые ее горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, вещь, которая вынесет мое имя».
Женева. Площадь Бур-де-Фур. Старинная акварель. В Женеве Гоголю поначалу понравилось
Но почему же Гоголь перебрался из Женевы в Веве? Сделал ли он это в надежде обрести там вдохновение, которого ему недоставало в Женеве? Нет, это не так. Не пришелся по вкусу Гоголю женевский климат. Вот как он объясняет это решение Прокоповичу:
«В Женеве я прожил больше месяца, но наконец не стало мочи от здешнего глупого климата. Ветры здесь грознее петербургских. Совершенный Тобольск. Еду теперь в маленький городок Веве, который находится на этом же озере недалеко от известного тебе замка Шильона. Там климат совершенно другой, потому что с севера заслоняет гора».
Еще раньше, чтобы не расстраивать мать, в очень осторожной форме он пожаловался на женевский климат и ей:
«Женева хотя велик и хорош город и можно в нем провести время веселее, нежели в других окружных местах, но не по мне, ветров много и слишком ощутительна сырость в воздухе».
Эта же причина переезда фигурирует и в письме к Жуковскому:
«Прошатавшись лето на водах, я перебрался на осень в Швейцарию. Я хотел скорее усесться на месте и заняться делом; для этого поселился в загородном доме близ Женевы. Там принялся перечитывать я Мольера, Шекспира и Вальтер Скотта. Читал я до тех пор, покамест сделалось так холодно, что пропала вся охота к чтению. Женевские холода и ветры выгнали меня в Веве».
В письме к приятелю Данилевскому он уже дает себе волю и, не стесняясь в выражениях, сообщает, что «…озлобившись на иркутский климат Женевы и на гадкое время, удрал оттуда в Веве, где прожил тоже чуть не месяц». Из этого же письма мы узнаем о том, как проводил Гоголь время в Веве.
«<…> Этот городок мне понравился. С прекрасными синими и голубыми горами, его обнесшими, я сделался приятель; старая тенистая каштановая аллея над самим озером видала меня каждый день, сидящего на скамье и, наклонившись несколько на правый бок, предававшего варению свой желудок, побежденный совершенно тем же убийственно обильным столом, на который ты имел такую справедливую причину жаловаться».
Этот пассаж из письма Гоголя и его жалоба на «убийственно обильный стол» может показаться малоправдоподобной. Сегодня швейцарцы весьма заботятся о своем здоровье и стараются не переедать. Тем более странно слышать это из уст русского, казалось бы, привыкшего к чрезвычайно обильным застольям на родине. Но у нас есть подтверждение того, что если Николай Васильевич и преувеличивал, то не слишком сильно. Среди корреспондентов Гоголя была его бывшая ученица Марья Петровна Балабина[1], которая также в это время находилась в Швейцарии. Сохранилось письмо Гоголя Марье Петровне, в котором особенно ярко проявились способность Гоголя подмечать комизм повседневных ситуаций.
Перед нами — колоритная зарисовка швейцарского быта. А чего стоит комический диалог, который заставляет вспомнить лучшие сцены из «Ревизора» или из еще не дописанных «Мертвых душ». Это письмо настолько хорошо, что позволю себе привести довольно большой отрывок из него. Письмо начинается с того момента, когда, простившись с Балабиной, с которой они встретились в Лозанне, Николай Васильевич отправляется в Hôtel du faucon обедать. За столом он оказался в обществе еще двух человек — почтенного старика-француза с перевязанной рукой и его жены.
«Подали нам суп с вермишелями. Когда мы все трое суп откушали, подали нам вот какие блюда: говядину отварную, котлеты бараньи, вареный картофель, шпинат со шпигованной телятиной и рыбу средней величины к белому соусу. Когда я откушал картофель, который я весьма люблю, особливо когда он хорошо сварен, француз, который сидел возле меня, обратившись ко мне, сказал: „Милостивый государь“, или нет, я позабыл, он не говорил: „Милостивый государь“, он сказал: „Monsieur, je vous servis[1] этою говядиною. Это очень хорошая говядина», на что я сказал: „Да, действительно, это очень хорошая говядина“. Потом, когда приняли говядину, я сказал: „Monsieur, позвольте вас попотчевать бараньей котлеткой“. На что он сказал с большим удовольствием: „Я возьму котлетку, тем более что, кажется, хорошая котлетка“… Потом приняли и котлетку и поставили вот какие блюда: жаркое цыпленка, потом другое жаркое, баранью ногу, потом поросенка, потом пирожное, компот с грушами, потом другое пирожное с рисом и яблоками. Как только мне переменили тарелку и я ее вытер салфеткой, француз, сосед мой, попотчевал меня цыпленком, сказавши: „puis-je vous offrir цыпленка?“[2]. На что я сказал „je vous demande pardon, monsieur[3]. Я не хочу цыпленка, я очень огорчен, что не могу взять цыпленка. Я лучше возьму кусок бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку“. На что он сказал, что он точно знал многих людей, которые предпочитали баранью ногу цыпленку. Потом, когда откушали жаркого, француз, сосед мой, предложил мне компот из груш, сказавши: «Я вам советую, Monsieur, взять этого компота. Это очень хороший компот». „Да, — сказал я, — это точно очень хороший компот. Но я едал (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны Варвары Николаевны Репниной[4] и которого можно назвать королем компотов и главнокомандующим всех пирожных“. На что он сказал: „Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий“. На что я сказал: „Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою“».
Вёве, куда женевские «холода и ветры выгнали» Гоголя. Гравюра XIX века, раскрашенная акварелью, из коллекции автора
Далее Гоголь с неменьшим юмором описывает свою поездку на дилижансе из Лозанны в Веве: «Горы чрезвычайно хороши и почти ни одной не было такой, которая бы шла вниз, но все вверх. Это меня так изумило, что я уже и перестал смотреть на другие виды…» Приехав в Веве, Николай Васильевич немедленно пошел на пристань встречать пароход, но ни одного русского, к своему большому огорчению, он не приметил: «Выгружались три дамы бог знает какого происхождения, два кельнера и три энглиша с такими длинными ногами, что насилу могли выйти из лодки». После этого Гоголь отправился к себе в комнату, «где сначала сидел на одном диване, потом пересел на другой, но нашел, что это все равно и что ежели два равные дивана, то на них решительно сидеть одинаково».
Письмо, написанное в духе мелочной описательности, характеризовавшей зачастую записки путешественников того времени, буквально искрится юмором и иронией. Остается лишь пожалеть, что сохранилось лишь одно письмо Гоголя из Швейцарии своей ученице. Мне кажется, когда Николай Васильевич садился сочинять послания своей юной знакомой, он делал это с особым удовольствием, отчего его письма превращались в шедевры эпистолярного жанра.
Надо признать, что вдохновения и энтузиазма Гоголя хватило ненадолго даже в Веве, где поначалу он так рьяно взялся за работу. Все чаще он ходил на пристань встречать пароходы, и все больше его одолевала тоска.
«Каждый <день> ровно в три часа я приходил вместе с немноголюдными жителями Веве зевать на пристававший к берегу пароход, где каждый раз я думал встретить тебя, и каждый раз вылезали только энглиши с длинными ногами, после чего я чувствовал почти полчаса какую-то бесчувственную скуку и уходил ее разветривать в мои прекрасные горы».
К тому же вскоре в Веве также похолодало, и от «бесчувственной скуки», которую навевали бесконечные «энглиши с длинными ногами», уже невозможно было удрать в горы, и писатель рвался как можно скорее покинуть Швейцарию. И куда же он стремился? Естественно, домой, в Петербург. Об этом он и пишет Жуковскому:
«Мне тогда представился Петербург, наши теплые домы (так в тексте — Прим. авт.), мне живее тогда представились вы, <…> и мне сделалось страшно скучно, меня не веселили мои Мертвые души, я даже не имел в запасе столько веселости, чтобы продолжить их. Доктор мой отыскал во мне признаки ипохондрии, происходившей от гемороид, и советовал мне развлекать себя, увидевши же, что я не в состоянии был этого сделать, советовал переменить место».
Еще более эмоционально своей мечтой оказаться в России Гоголь делится со своим другом — М. П. Погодиным[1]. Извинившись за то, что не простился с ним перед отъездом за границу, он объясняет свой внезапный отъезд тем, что «на Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, когда об них вспомню». Но теперь за границей тоска по России и особенно по друзьям, оставленным там, пересиливает все остальное:
«Теперь передо мною чужбина, — вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь: ты, да несколько других близких, да небольшое число заключивших в себе прекрасную душу и верный вкус».
Но в Россию Гоголь вернется не сразу, из Швейцарии он отправится в Париж, где узнает о смерти Пушкина, и эта весть страшно поразит его. Потом будет Италия, которую Гоголь полюбит и где проведет в общей сложности почти десять лет жизни. «Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажи «прощай» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю», — так однажды напишет Гоголь. Для Гоголя именно Италия, а не Швейцария окажется райским местом, и он внесет неоценимый вклад в создание мифа не швейцарского, а итальянского.
[1]Михаил Петрович Погодин (1800 –1875) — русский историк, коллекционер, журналист и публицист, писатель-беллетрист, издатель.
[1] «Милостивый государь, потчую вас…» (фр.).
[2] «Могу я вам предложить» (фр.).
[3] «Прошу прощения, милостивый государь» (фр.).
[4]Княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская (1808–1891) — русская писательница и мемуаристка из рода Волконских. Знакомая Н. В. Гоголя.
[1]Марья Петровна Балабина (1820–1901) — ученица Н. В. Гоголя. В начале 1831 г. П. А. Плетнев рекомендовал материально стесненного Гоголя семье Балабиных в качестве домашнего учителя.
[1]Александр Семенович Данилевский (1809–1888) – близкий друг, однокашник и корреспондент Николая Васильевича Гоголя; директор училищ Полтавской губернии.
[1]«Подарено Вольтеру автором» (фр.).
[1]Здесь и далее письма Гоголя приводятся по следующему изданию: Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] М.: Издательство Академии наук СССР. Т. 11. Письма, 1836—1841 /1952.